Густав Майринк. Голем. file 1 of 2 ___________________________________________________________________ I СОН Лунный свет падает на край моей постели и лежит там боль- шою сияющею плоскою плитою. Когда лик полной луны начинает ущербляться и правая его сторона идет на убыль - точно лицо, приближающееся к старости, сперва покрывается морщинами и начинает худеть, - в такие ча- сы мной овладевает тяжелое и мучительное беспокойство. Я не сплю и не бодрствую, и в полусне в моем сознании сме- шивается пережитое с прочитанным и слышанным, словно стека- ются струи разной окраски и ясности. Перед сном я читал о жизни Будды Готама, и теперь на ты- сячу ладов проносятся в моем сознании, постоянно возвраща- ясь к началу, следующие слова: ╚Ворона слетела к камню, который походил на кусок сала, и думала: здесь что-то вкусное. Но не найдя ничего вкусного, она отлетела прочь. Подобно вороне, спустившейся к камню, поки- даем мы - ищущие - аскета Готаму, потеряв вкус к нему╩. И образ камня, походившего на кусок сала, вырастает в моем мозгу неимоверно. Я ступаю по руслу высохшей реки и собираю гладкие ка- мешки. Серо-синие камни с выкрапленной поблескивающей пылью, над которыми я размышляю и размышляю, и все-таки, не знаю, что с ними предпринять, - затем черные, с желтыми, как сера, пятнами, как окаменевшие попытки ребенка вылепить грубую пятнистую ящерицу. И мне хочется отбросить их далеко от себя, эти камешки, но они выпадают все у меня из рук, из поля зрения моего не могу их прогнать. Все камни, которые когда-либо играли роль в моей жизни, встают и обступают меня. Одни, как крупные, аспидного цвета, крабы, перед возвращаю- щимся приливом, напрягая силы, стараются выкарабкаться из песка на свет, всячески стремятся обратить на себя мой взор, чтобы поведать мне о чем-то бесконечно важном. Другие, истощенные, бессильно падают назад, в свои ямы и отказываются когда-либо что-нибудь сказать. Время от времени я выхожу из сумерек этого полусна и на мгновение вижу снова на выпученном краю моего одеяла лунный свет, лежащий большою сияющей плоскою плитою, чтобы затем в закоулках вновь ускользающего сознания беспокойно искать мучающий меня камень, что где-то, в отбросах моего воспомина- ния, лежит, похожий на кусок сала. Возле него на земле, вероятно, когда-то помещалась водо- сточная труба - рисую я себе - загнутая под тупым углом, с краями, изъеденными ржавчиной, и упорно я стараюсь разбудить в своем сознании такой образ, который обманул бы мои вспуг- нутые мысли и убаюкал бы их. Это мне не удается. Все снова и снова, с бессмысленным упорством, неутомимо, как ставень, которым ветер через равные промежутки времени бьет в стену, твердит во мне упрямый голос: - это совсем не то, это вовсе не тот камень, который похож на кусок сала. От этого голоса не отделаться. Хоть бы сто раз я доказывал себе, что это совершенно не- важно, он умолкает на одно мгновенье, потом опять незаметно просыпается и настойчиво начинает сызнова: - хорошо, хорошо, пусть так, но это все же не камень, похожий на кусок сала. Постепенно мною овладевает невыносимое чувство полной беспомощности. Что дальше произошло, не знаю. Добровольно ли я отказался от всякого сопротивления, или они - мои мысли - меня одолели и покорили. Знаю только, что мое тело лежит спящим в постели, а мое сознание отделилось от него и больше с ним не связано. Кто же теперь мое Я? хочется вдруг спросить, но тут я сообра- жаю, что у меня нет больше органа, посредством которого я мог бы вопрошать, и я начинаю бояться, что глупый голос снова проснется во мне и снова начнет бесконечный допрос о камне и сале. И я отмахиваюсь от всего. II ДЕНЬ Я стоял в темном дворе и сквозь красную арку ворот видел на противоположной стороне узкой и грязной улицы старьевщика- еврея, прислонившегося к лавчонке, увешанной старым железным хламом, сломанными инструментами, ржавыми стременами и коньками, равно как и множеством других отслуживших вещей. Эта картина заключала в себе мучительное однообразие еже- дневных впечатлений, врывающихся, как уличные торговцы, че- рез порог нашего восприятия, и не возбуждала во мне ни любо- пытства, ни удивления. Я сознавал, что в этой обстановке я уже давно дома. Но и это сознание не возбудило во мне глубоких чувств, хотя шло вразрез с тем, что я так недавно пережил, и с тем, каким образом я дошел до настоящего состояния. Я, должно быть, когда-то слыхал или читал странное срав- нение камня с кусочком сала. Оно пришло мне на ум в то время, как я поднимался к себе в комнату по истоптанным ступенькам и мельком подумал о засаленном и каменном пороге. Тут я услышал впереди себя чьи-то шаги, и когда я подошел к своей двери, увидел, что это была четырнадцатилетняя рыжая Розина, дочь старьевщика Аарона Вассертрума. Я должен был вплотную протесниться около нее; она стояла спиной к перилам, похотливо откинувшись назад. Она положила свои грязные руки на железные перила, чтоб держаться, и в тусклом полумраке я заметил ее светящиеся об- наженные руки. Я уклонился от ее взгляда. Мне противна была ее навязчивая улыбка и это восковое лицо карусельной лошадки. У нее, должно быть, рыхлое белое тело, как у тритона, кото- рого я недавно видел в клетке с ящерицами у одного продавца птиц, - так почувствовал я. Ресницы рыжих противны мне, как кроличьи. Я взбежал и быстро захлопнул за собою дверь. Из своего окна я мог наблюдать старьевщика Аарона Вассерт- рума у его лотка. Он стоял, прислонившись к выступу темной арки и стриг себе ногти. Дочь или племянница ему рыжая Розина? У него никакого сходства с ней. Среди еврейских лиц, которые ежедневно попадаются мне на Петушьей улице, я ясно различаю несколько пород; несмотря на близкое родство отдельных индивидуумов, их так же трудно сме- шать между собой, как масло с водой. Здесь не приходится гово- рить: это - братья, или это - отец и сын. Этот принадлежит к одной породе, тот - к другой, - вот все, что можно прочесть на лицах. Что же из того, если бы Розина и была похожа на старьев- щика. Эти породы питают друг к другу тайное отвращение и непри- язнь, прорывающиеся даже сквозь стены узкого кровного родства, но они скрывают это от внешнего мира, как опасную тайну. Ни один не выдает себя, и в этом единодушии все похожи на озлобленных слепцов, что бредут, держась за грязную веревку - кто обеими руками, кто одним пальцем, но все с суеверным ужа- сом перед бездной, в которую каждый должен упасть, как только исчезнет общая поддержка, и люди потеряют друг друга. Розина - из той породы, рыжий тип которой еще отврати- тельнее других. Принадлежащие к этой породе мужчины узко- груды, с длинной шеей и выступающим кадыком. Они кажутся целиком покрытыми веснушками, они несут всю жизнь тяжелые муки - эти мужчины - и тайно ведут непрерыв- ную и безрезультатную борьбу со своей похотью, в постоянном отвратительном страхе за свое здоровье. Мне было неясно, почему собственно я подумал, что Розина родственница старьевщика Вассертрума. Ведь никогда же я не видел ее рядом со стариком, никогда не замечал, чтоб один из них окликнул другого. Почти всегда она была на нашем дворе или же пробиралась по темным уголкам и проходам нашего дома. Я уверен, что все жильцы моего дома считали ее близкой родственницей или, по меньшей мере, воспитанницей старьевщика, и тем не менее я не сомневаюсь, что ни один из них не при- вел бы оснований для своего предположения. Я хотел отвлечь мысли от Розины и взглянул в раскрытое окно комнаты на Петушью улицу, и вдруг, точно почувствовав мой взгляд, Аарон Вассертрум повернул лицо в мою сторону. Отвратительное неподвижное лицо, с круглыми рыбьими гла- зами и с отвислой заячьей губой. Он показался мне пауком среди людей, тонко чувствующим всякое прикосновение к паутине, при всей своей кажущейся без- участности. Чем он живет? Что думает, чем занимается? Я не знал. На каменных выступах его лавчонки, изо дня в день, из года в год, висят все те же мертвые, бесполезные вещи. Я мог бы их представить себе даже с закрытыми глазами: тут согнувшаяся жестяная труба без клапанов, тут пожелтевшая картинка со странно расположенными солдатами, там связка зар- жавевших шпор на потертом кожаном ремешке и всякий прочий полуистлевший хлам. А спереди земля так густо уставлена рядом железных сково- род, что невозможно переступить через порог лавчонки. Эти вещи не убывали и не возрастали в числе. Если какой- нибудь прохожий все же останавливался и осведомлялся о цене того или иного предмета, старьевщик впадал в жесточайшее воз- буждение. Оп ужасно выпячивал тогда свою заячью губу, лепетал что- то невразумительное своим клокочущим прерывистым басом, так что у покупателя отбивало всякую охоту спрашивать дальше, и, испуганный, он проходил мимо. Взгляд Аарона Вассертрума с быстротой молнии отпрянул от меня и с напряженным интересом остановился на голой стене соседнего с моим окном дома. Что он мог там увидеть? Дом стоит спиной к Петушьей улице, и окна его выходят во двор. Только одно на улицу. Случайно в этот момент в квартиру, расположенную рядом с моей, в том же этаже - по-видимому, это угловое ателье, - вошли люди: через стену я вдруг услышал голоса - мужской и женский. Но не может быть, чтобы старьевщик заметил это снизу. У моей двери показался кто-то, и я догадался, что это все еще Розина, которая стоит в темноте, в похотливом ожидании, что, может быть, я ее все-таки позову. Внизу же, на пол-этажа ниже, на ступеньках, прыщеватый, полувзрослый Лойза, затаив дыхание, караулит, не открою ли я дверь, и я буквально чувствую дыхание его ненависти и его бур- лящую ревность. Он боится подойти ближе, чтоб Розина не заметила его. Он знает, что зависит от нее, как голодный волк от своего сторожа. Но как охотно он вскочил бы и в беспамятстве дал бы выход сво- ей ярости! Я присел к письменному столу и взялся за свои клещи и резцы. Но я ничего не мог сделать, моя рука не была достаточно спокойна, чтоб исправить тонкую японскую резьбу. Темная, мрачная жизнь, которая висит над этим домом, не дает мне покою, и все время встают во мне старые картины. Лойза и его брат - близнец Яромир - вряд ли старше Ро- зины, разве на один год. Их отца, который был просвирником, я с трудом припоминаю; теперь заботится о них, кажется, какая-то старуха. Я только не знаю, какая именно из множества старух, живу- щих здесь, как кроты, в своих норах. Она опекает обоих мальчиков - это значит: она дает им при- ют, за что те отдают ей все, что им удастся украсть или выпро- сить. Кормит ли она их? Не думаю, потому что старуха приходит домой поздно вечером. Она, должно быть, убирает покойников. Лойзу, Яромира и Розину я видывал часто, когда они еще детьми беспечно играли на дворе. Но это время давно уже прошло. По целым дням теперь Лойза увивается за рыжеволосой де- вочкой. Иногда он подолгу тщетно ищет ее и, нигде не находя, про- крадывается к моей двери и с искаженным лицом ждет, не при- дет ли она сюда тайком. И, сидя за работой, я вижу, как он привидением бродит по извилистым переходам и прислушивается, изгибая голову на из- можденной шее. Порою прорезывает тишину внезапный дикий шум. Глухонемой Яромир, все думы которого наполнены страстной и неослабевающей мечтой о Розине, диким зверем блуждает по дому, и нечленораздельный воющий лай, который он издает, обезумев от ревности и подозрений, звучит так жутко, что сты- нет кровь в жилах. В слепом бешенстве он рыщет, надеясь отыскать их вместе в одном из тысячи грязных закоулков. Его влечет стремление всег- да следовать за братом по пятам, чтоб ничего не случилось с Розиной без его ведома. И именно эти беспрестанные муки калеки кажутся мне обсто- ятельством, побуждающим Розину постоянно путаться с другим. Как только ее склонность или податливость ослабевают, Лой- за изобретает все новые гадости, чтоб снова распалить жадность Розины. Они нарочно, как бы нечаянно, дают глухонемому застичь их, коварно заманивают безумного в темные коридоры и там из заржавевших обручей, ударяющих, если на них наступить, и из железных грабель, лежащих остриями кверху, устраивают злые ловушки, в которые тот падает и разбивается в кровь. Время от времени Розина самостоятельно выдумывает какой- нибудь адский план, чтобы довести мучения Яромира до послед- ней степени. Она внезапно меняет свое отношение к нему и делает вид, что он вдруг понравился ей. С ее постоянной улыбкой она поспешно сообщает калеке такие вещи, которые приводят его почти в безумное неистовство; у нее есть для таких случаев таинственный с виду и полупонятный язык знаков; последний, неизбежно, опутывает глухонемого сетью не- известности и гложущих надежд. Однажды я видел, как она стояла перед ним во дворе и что- то говорила ему такими оживленными движениями губ и жес- тами, что, казалось, вот-вот, он упадет в диком исступлении. По лицу его струился пот от сверхчеловеческого усилия схва- тить смысл намеренно неясного, спешного сообщения. Весь последующий день он в лихорадочном ожидании бродил по темным лестницам другого полуразрушенного дома, располо- женного дальше по узкой и грязной Петушьей улице. Он даже упустил время выпросить на углу пару крейцеров. И когда поздно вечером, полумертвый от голода и возбужде- ния, он хотел войти домой, его приемная мать давно уже закры- ла дверь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Веселый женский смех донесся ко мне через стену из сосед- него ателье. Смех. В этих домах веселый смех. Во всем гетто нет ни одного человека, который умел бы весело смеяться. Тут я вспомнил, что рассказывал мне на днях старый хозяин марионеточного театра Цвак: молодой, богатый господин снял у него это ателье за дорогую плату, очевидно, для того, чтобы без помехи встречаться с избранницей сердца. Надо было постепенно по ночам, одну вещь за другой, пере- нести туда, наверх, дорогую мебель нового жильца, так, чтобы никто в доме не заметил этого. Добродушный старик потирал руки от удовольствия, расска- зывая мне об этом, и, как ребенок, радовался, что ему удалось все ловко обставить: никто из жильцов не мог иметь и представ- ления о романтичной парочке. Проникнуть в ателье можно было из трех домов. Даже через подъемную дверь имелся проход! Да, если поднять железную дверь чердака, а это было отту- да очень легко,- можно было через мою комнату попасть на лестницу нашего дома и использовать ее, как выход. Снова доносится веселый смех, пробуждая во мне неясное воспоминание об одной роскошной квартире и об одном аристо- кратическом семействе, куда меня часто приглашали для незна- чительного ремонта разных ценных старинных вещей. Вдруг я слышу рядом пронзительный крик. Слушаю в испуге. Железная дверь быстро поднялась, и через мгновение в мою комнату влетела дама. С распущенными волосами, бледная, как стена, с наброшен- ною на голые плечи золотою брокатною материей. - Майстер Пернат, спрячьте меня... ради Бога!.. не спраши- вайте, спрячьте меня. Не успел я ответить, как дверь снова поднялась и быстро за- хлопнулась. На одну секунду отвратительной маской оскалилось лицо старьевщика Аарона Вассертрума. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Круглое светлое пятно снова передо мной, и в лунных лучах я узнаю снова край моей постели. Тяжелым, мягким покрывалом лежит еще на мне сон, и золо- тыми буквами в памяти моей блестит имя Пернат. Где вычитал я это имя? - Атанасиус Пернат? Кажется мне, кажется, где-то давно-давно обменял я свою шляпу, и тогда удивляло меня, что новая шляпа была как раз по мне, хотя у меня совсем особенная форма головы. Я заглянул в эту чужую шляпу тогда и - да, да, там на белой подкладке было написано золотыми бумажными буквами: АТАНАСИУС ПЕРНАТ. Я боялся, мне было жутко от этой шляпы - я не знал, почему. Забытый мною голос, с забытым вопросом, где камень, похо- жий на сало, летит в меня, как стрела. Быстро, рисую я себе острый, слащаво улыбающийся профиль рыжей Розины, и мне удается таким образом избежать стрелы, которая теряется тотчас в темноте. Да, лицо Розины. Оно еще сильнее, чем глухо звучащий го- лос, и теперь, когда я снова буду скрыт в моей комнате по Пету- шьей улице, я могу быть совершенно спокоен. III ╚I╩ Если я не ошибся, что кто-то равномерным шагом подыма- ется по лестнице, чтобы зайти ко мне, то он должен быть теперь приблизительно на последних ступенях. Теперь он огибает угол, где находится квартира архивариуса Шемайи Гиллеля и подходит к выступу площадки верхнего эта- жа, выложенной красным кирпичом. Теперь он идет ощупью вдоль стены и в эту минуту должен с трудом в темноте разбирать мое имя на дверной доске. Я встал посреди комнаты и смотрю на дверь. Дверь открылась, и он вошел. Он сделал несколько шагов по направлению ко мне, не сняв шляпы и не сказав мне ни слова привета. Так ведет он себя, когда он дома, почувствовал я, и я нашел вполне естественным, что он держит себя именно так, не иначе. Он полез в карман и вытащил оттуда книгу. Затем он долго перелистывал ее. Переплет книги был металлический, и углубления в форме розеток и печатей были заполнены красками и маленькими ка- мешками. Наконец, он нашел то место, которое искал, и указал на него пальцем. Глава называлась ╚Ibbur╩ - ╚чреватость души╩, - расшифро- вал я. Большое, золотом и киноварью выведенное заглавие ╚I╩ за- нимало почти половину страницы, которую я невольно пробежал, и было у края несколько повреждено. Я должен был исправить это. Заглавная буква была не наклеена на переплет, как я это до сих пор видал в старинных книгах, а скорее было похоже на то, что она состоит из двух тонких золотых пластинок, спаян- ных посередине и захватывающих концами края пергамента. Значит, где была буква, должно быть отверстие в листе. Если же это так, то на следующей странице должно было быть обратное изображение буквы ╚I╩? Я перевернул страницу и увидел, что предположение мое пра- вильно. Невольно я прочитал и всю эту страницу и следующую. И стал читать дальше и дальше. Книга говорила мне, как говорит сновидение, только яснее и значительно отчетливее. Она шевелилась в моем сердце, как вопрос. Слова струились из невидимых уст, оживали и подходили ко мне. Они кружились и вихрились вокруг меня как пестро одетые рабыни, уходили потом в землю или расплывались клубами ды- ма в воздухе, давая место следующим. Каждая надеялась, что я изберу ее и не посмотрю на следующую. Некоторые из них выступали пышными павами в роскошных одеяниях, и поступь их была медленной и размеренной. Другие, как королевы, но старые, отжившие, с подведенными веками, с выражением проститутки у губ и с морщинами, кото- рые были покрыты отвратительными румянами. Я провожал взглядом одних, встречал других, и мой взор скользил по длинному ряду серых существ, с лицами настолько обыкновенными и невыразительными, что казалось невозможным сохранить их в памяти. Затем они притащили женщину, совершенно обнаженную и огромную, как медная статуя. На одну секунду женщина остановилась и наклонилась передо мною. Ее ресницы были такой величины, как все мое тело. Она мол- ча указала на пульс ее левой руки. Он бился, как землетрясение, и я чувствовал в ней жизнь целого мира. Издалека выплывало шествие корибантов. Мужчина и женщи- на обнимали друг друга. Я видел их приближающимися издали, и все ближе подходила процессия. Теперь я услышал звонкие и восторженные песни совсем возле меня, и мой взор искал обнявшейся пары. Она обратилась, однако, в одну фигуру, и полумужчиной, по- луженщиной Гермафродитом - сидела она на перламутровом троне. И корона Гермафродита заканчивалась доской из красного дерева, на которой червь разрушения начертал таинственные руны. Между тем, в облаке пыли с топотом вошло стадо маленьких слепых овечек: животных, которых погонял гигантский Гермафро- дит в своей свите, чтоб поддерживать жизнь пляшущих кори- бантов. Иногда среди существ, струившихся из невиданных уст, по- являлись выходцы из могил - с платками, закрывавшими лицо. Они останавливались передо мной, внезапно роняли покры- вала и голодным взглядом хищных зверей смотрели в мое сердце, так что леденящий ужас проникал до мозга костей, а кровь в жилах останавливалась, как поток, в который падают с неба об- ломки скал - внезапно и в самое русло. Мимо промелькнула женщина. Лица ее я не видел, она от- вернулась - на ней было покрывало из льющихся слез. Маски неслись мимо с плясом и не обращали на меня вни- мания. Только Пьеро задумчиво озирается на меня и возвращается назад. Вырастает нередо мной, заглядывает в мое лицо, как в зеркало. Он делает такие странные гримасы, взмахивает и двигает руками, то колеблясь, то молниеносно быстро, и мной овладе- вает необоримое стремление подражать ему: мигать глазами, как он, дергать плечами и стягивать углы губ, как он. Но тут толпящиеся за ним существа, желая попасть в поле моего зрения, нетерпеливо отталкивают его. Но все они не имеют плоти. Они - скользящие жемчужины на шелковом шнуре, отдельные тона мелодии, льющейся из невидимых уст. Это уже больше не книга со мной говорила. Это был голос. Голос, который чего-то хотел от меня, чего я не понимал, как ни старался я. Он мучил меня жгучими непонятными вопросами. Но голос, произносивший эти видимые слова, умер без отзвука. Каждый звук, который раздается в мире настоящего, порождает много откликов, как каждая вещь бросает одну большую тень и много маленьких; но эти голоса были без всякого эхо - они давным-давно отзвучали и развеялись. Я прочел книгу до конца и еще держал ее в руках, и каза- лось мне, что я в поисках чего-то перелистывал свои мозги, а вовсе не книгу. Все, что сказал мне голос, я нес в себе всю жизнь, но скрыто было все это, забыто, где-то было запрятано от моей мысли до сегодняшнего дня. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я оглянулся. Где человек, который принес мне книгу? Ушел! Он придет за ней, когда она будет готова? Или я должен отнести ему? Но не припомню, сказал ли он, где он живет. Я хотел воскресить в памяти его фигуру, но мне это не уда- валось. Как он был одет? Стар он был или молод? Какого цвета бы- ли его волосы, борода? Ничего, решительно ничего я не мог себе теперь предста- вить. Всякий образ, который я себе рисовал, неудержимо распа- дался прежде, чем я мог сложить его в моем воображении. Я закрыл глаза, придавил пальцами веки, чтоб поймать хоть малейшую черточку его облика. Ничего, ничего. Я стал посреди комнаты и смотрел на дверь; как прежде, когда он пришел, я рисовал себе: теперь он огибает угол, проходит по кирпичной площадке, теперь читает мою дощечку на двери ╚Атанасиус Пернат╩, теперь входит... Напрасно. Ни малейшего следа воспоминания о том, каково было его лицо, не вставало во мне. Я увидел книгу на столе и хотел себе представить его руку, как он ее вынул из кармана и протянул мне. Я не мог представить себе ничего: была ли она в перчатке или нет, молодая или морщинистая, были на ней кольца или нет. Здесь мне пришла в голову странная вещь. Точно внушение, которому нельзя противиться. Я набросил на себя пальто, надел шляпу, вышел в коридор, спустился с лестницы. Затем я медленно вернулся в комнату. Медленно, совсем медленно, как он, когда он пришел. И когда я открыл дверь, я увидел, что в моей комнате темно. Разве ве ясный день был только что, когда я выходил? Долго же, по-видимому, я раздумывал, что даже не заметил, как уже поздно. И я пытался подражать незнакомцу в походке, в выражении лица, но не мог ничего припомнить. Да и как бы я мог подражать ему, когда у меня не было ни- какого опорного пункта, чтобы представить себе, какой он имел вид. Но случилось иначе. Совсем иначе, чем я думал. Моя кожа, мои мускулы, мое тело внезапно вспомнили, не спрашивая мозга. Они делали движения, которых я не желал и не предполагал делать. Как будто члены мои больше не принадлежали мне. Едва я сделал два шага по комнате, моя походка сразу ста- ла тяжелой и чужой. Это походка человека, который постоянно находится в положении падающего. Да, да, да, такова была его походка! Я знал совершенно точно: это он. У меня было чужое безбородое лицо с выдающимися скулами и косыми глазами. Я чувствовал это, но не мог увидеть себя. ╚Это не мое лицо╩, - хотел я в ужасе закричать, хотел его ощупать, но рука не слушалась меня, она опустилась в карман и вытащила книгу. Точно так же, как он это раньше сделал. И вдруг я снова сижу без шляпы, без пальто, у стола, и я опять я. Я, я, Атанасиус Пернат. Я трясся от ужаса и испуга, сердце мое было готово разор- ваться, и я чувствовал: пальцы призрака, которые только что еще копошились в моем мозгу, отстали от меня. Я еще осязал на затылке холодное прикосновение их. Теперь я знал, каков был незнакомец, я мог снова чувствовать его в себе, каждое мгновение, как только я хотел, но представить себе его облик, видеть его лицом к лицу - это все еще не уда- валось мне и никогда не удастся. Он, как негатив, незримая форма, понял я, очертаний которой я не могу схватить, в которую я сам должен внедриться, если только я захочу осознать в собственном я ее облик и выражение. В ящике моего стола стояла железная шкатулка - туда я хотел спрятать книгу, чтобы только, когда пройдет у меня со- стояние душевной болезни, извлечь ее и заняться исправлением попорченной заглавной буквы ╚I╩. И я взял книгу со стола. Но у меня было такое чувство, как будто я ее не коснулся; я схватил шкатулку - то же ощущение. Как будто чувство осяза- ния должно было пробежать длинное, длинное расстояние в со- вершенной темноте, чтобы войти в мое сознание. Как будто пред- меты были удалены от меня на расстояние годов и принадлежа- ли прошлому, которое мною давно изжито! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Голос, который, кружась в темноте, ищет меня, чтобы пому- чить меня сальным камнем, исчез, не видя меня. И я знаю, что он приходит из царства сна. Но то, что я пережил, это была подлинная жизнь - поэтому голос этот не мог меня видеть и напрасно стремится ко мне, чувствую я. IV ПРАГА Возле меня стоял студент Харусек с поднятым воротником своего тонкого и потертого пальто, и я слышал, как у него стуча- ли зубы от холода. ╚Он может до смерти простудиться на этом сквозняке под аркой ворот╩, подумал я и предложил ему перейти через улицу в мою квартиру. Но он отказался. - Благодарю вас, майстер Пернат, - прошептал он дрожа, - к сожалению, я не располагаю временем, я должен спешить в город. Да мы к тому же промокнем до костей, если выйдем на улицу. Даже за несколько шагов! Ливень не думает ослабевать! Потоки воды стекали с крыш и бежали по лицам домов, как ручьи слез. Подняв немного голову, я мог видеть в четвертом этаже мое окно; сквозь дождь его стекла казались мягкими, непрозрачны- ми и бугристыми. Желтый грязный ручей бежал вдоль улицы, и арка ворот на- полнилась прохожими, которые все хотели переждать непогоду. - Вот плывет подвенечный букет, - вдруг произнес Харусек, указывая на пучок увядших миртов, проплывший в грязной ка- наве. Кто-то позади нас громко рассмеялся этому. Я обернулся и увидел, что это был старый, хорошо одетый господин с седыми волосами и с надутым лягушечьим лицом. Харусек тоже бросил взгляд назад и что-то пробурчал. Что-то неприятное было в старике; я отвернулся от него и смотрел на бесцветные дома, которые жались передо мной друг к другу, как старые обозленные под дождем животные. Как неуютно и убого смотрели они. Они казались построенными без всякой цели, точно сорная трава, пробивающаяся из земли. К низкой, желтой каменной стене, единственному уцелевше- му остатку старого длинного здания, прислонили их два-три столетия тому назад как попало, не принимая в соображение со- седних построек. Тут кривобокий дом с отступающим назад че- лом; рядом другой, выступающий точно клык. Под мутным небом они смотрят, как во сне, и когда мрак осенних вечеров висит над улицей и помогает им скрыть едва заметную тихую игру их физиономий, тогда не видно и следа той предательской и враждебной жизни, что порою излучают они. За годы жизни, которую я провел здесь, во мне сложилось твердое, неизгладимое впечатление, что для них существуют оп- ределенные часы ночи и утренних сумерек, когда они возбужден- но ведут между собою тихие таинственные совещания. И порою сквозь их стены пробегает слабый неизъяснимый трепет, бегут шумы по их крышам, падают вещи по водосточным трубам - и мы небрежно и тупо воспринимаем их, не доискиваясь причин. Часто грезилось мне, что я прислушиваюсь к призрачной жизни этих домов, и с жутким удивлением я узнавал при этом, что они - тайные и настоящие хозяева улицы, что они могут от- дать или снова вобрать в себя ее жизнь и чувства - дать их на день обитателям, которые живут здесь, чтобы в ближайшую ночь снова потребовать обратно с ростовщическими процентами. И когда я пропускаю сквозь свое сознание этих странных людей, живущих здесь, как тени, как существа, не рожденные матерями, кажущиеся состряпанными в своих мыслях и поступ- ках как попало, представляющих какую-то окрошку, я особенно склоняюсь к мысли, что такие сновидения заключают в себе таинственные истины, которые наяву рассеиваются во мне, как впечатления красочных сказок. Тогда во мне оживает загадочная легенда о призрачном Големе, искусственном человеке, которого однажды здесь в гетто создал из стихий один опытный в каббале раввин, призвал к без- разумному автоматическому бытию, засунув ему в зубы магиче- скую тетраграмму. И думается мне, что, как тот Голем оказался глиняным чурбаном в ту же секунду, как таинственные буквы жизни были вынуты из его рта, так и все эти люди должны мгновенно лишиться души, стоит только потушить в их мозгу - у одного какое-нибудь незначительное стремление, второстепенное желание, может быть, бессмысленную привычку, у другого - просто смутное ожидание чего-то совершенно неопределенного, неуловимого. Какое неизменное испуганное страдание в этих созданиях! Никогда не видно, чтоб они работали, эти люди, но тем не менее встают они рано, при первых проблесках утра, и, затаив дыхание, ждут - точно чуда, которое никогда не приходит. И если уже случается, что кто-нибудь попадет в их владе- ние, какой-нибудь безоружный, за счет которого они могли бы поживиться, их вдруг сковывает страх, загоняет их обратно по своим углам и тушит в них всякое намеренье. Нет существа достаточно слабого, чтоб у них хватило муже- ства овладеть им. - Выродившиеся беззубые хищники, у которых отнята сила и оружие, - медленно произнес, вэглянув на меня, Харусек. Как он мог угадать, о чем я думаю? Иногда человек так напрягает свои мысли, почувствовал я, что они в состоянии перескочить, как искра, из одного мозга в другой. - Чем они могут жить! - сказал я через минуту. - Жить?.. Чем!.. Среди них имеются миллионеры! Я взглянул на Харусека. Что хотел он этим сказать! Но студент молчал и смотрел на облака. На секунду шум голосов под аркой смолк, и явственно слышался стук дождя. Что хотел он этим сказать: ╚Есть среди них миллионеры!╩? Опять случилось так, точно Харусек угадал мои мысли. Он указал на лоток возле нас, у которого вода коричнево- красными струями омывала ржавую железную рухлядь. - Аарон Вассертрум! Он, к примеру - миллионер. Почти треть еврейского города принадлежит ему. Вы не знали этого, гос- подин Пернат? У меня захватило дыхание: ╚Аарон Вассертрум! Старьевщик Аарон Вассертрум - миллионер!╩ - О, я знаю его хорошо, - раздраженно продолжал Харусек, как будто он только того и ждал, чтоб я спросил его, - я знал и его сына, доктора Вассори. Вы не слыхали о нем? О докторе Вассори, знаменитом окулисте? Еще в прошлом году весь город оживленно говорил о нем, как о великом ученом. Никто не знал тогда, что он переменил фамилию и прежде назывался Вассертрум. Он охотно разыгрывал ушедшего от мира человека науки, и когда однажды зашла речь о его происхождении, он скромно и взвол- нованно сказал, полусловами, что еще его отец происходил из гетто - что ему с самого начала приходилось пробиваться к свету со всевозможными огорчениями и невыразимыми заботами. Да! С огорчениями и заботами. Но с ч ь и м и огорчениями и заботами, и какими средствами, этого он не сказал. А я знаю, при чем тут гетто. Харусек схватил мою руку и потряс ее сильно. - Майстер Пернат, я едва сам постигаю, как я беден. Я должен ходить полунагой, оборванцем, как видите, а я студент- медик, я образованвый человек. Он приоткрыл пальто, и я с ужасом увидел, что на нем не было ни пиджака, ни рубахи: пальто у него было на голом теле. - И таким нищим я был уже тогда, когда привел к гибели эту бестию, этого всемогущего, знаменитого доктора Вассори, и до сих пор еще никто не подозревает, что именно я, только я - на- стоящий виновник происшедшего. В городе думают, что это некий доктор Савиоли обнаружил все его проделки и довел его до самоубийства. Доктор Савиоли был только моим орудием, говорю я вам! Я сам создал план, собрал все материалы, достал улики и тихо, незаметно вытаскивал камень за камнем из строения доктора Вассори, довел его до такого состояния, что никакие деньги в ми- ре, никакая хитрость гетто не могли уже предотвратить катастро- фы, для которой нужен был только едва ощутимый толчок. Знаете, так... так, как играют в шахматы. Точно так, как играют в шахматы. И никто не знает, что это был я! Старьевщику Аарону Вассертруму часто не дает спать жут- кая мысль, что кто-то, кого он не знает, кто всегда находится рядом с ним, но кого он не может поймать, что этот кто-то, кроме доктора Савиоли, должен был сыграть роль в этом деле. Хотя Вассертрум один из тех людей, чьи глаза способны ви- деть сквозь стены, но он все же не представляет себе, что есть такие люди, которые в состоянии высчитать, как длинной, неви- димой, отравленной иглой можно сквозь стены, минуя камни, минуя золото, минуя бриллианты, попасть прямо в скрытую жилу жизни. Харусек хлопнул себя по лбу и дико засмеялся. - Аарон Вассертрум узнает это скоро, как раз в тот день, когда он захочет отомстить доктору Савиоли. Как раз в тот са- мый день! И эту шахматную партию я рассчитал до последнего хода. На этот раз будет гамбит королевского слона. Вплоть до горь- кого конца нет ни одного хода, на который я не умел бы гибелью ответить. Кто вступит со мною в подобный гамбит, тот, говорю вам, висит в воздухе, как беззащитная марионетка на нитке - на ни- точке, которую я дергаю, - слышите, которую я дергаю, у кото- рой нет никакой свободы воли. Студент говорил, как в бреду, и я с ужасом смотрел на него. - Что вам сделали Вассертрум и его сын, что вы так полны ненависти? Харусек резко перебил. - Оставьте это, спросите лучше, как доктор Вассори сломал себе шею. Или вы предпочитаете в другой раз поговорить об этом? Дождь проходит - не хотите ли вы пойти домой? Он понизил голос, как человек, который вдруг успокоился. Я покачал головой. - Вы слышали когда-нибудь, как теперь лечат катаракт? Нет? Я должен вам это пояснить, майстер Пернат, чтобы вы все хорошо поняли. Слушайте: катаракт - это злокачественное заболевание гла- за, которое приводит к слепоте, и есть только одно средство пред- отвратить несчастье - так называемая, иридоктомия: она состоит в том, что из радужной оболочки глаза вырезают клиновидный кусочек. Неизбежное следствие этого - сильное помутнение зрения, ко- торое остается на всю жизнь, но процесс потери зрения удается большей частью приостановить Однако, диагноз катаракта имеет свои особенности. Вывают периоды, особенно в начале болезни, когда ясные симптомы как будто исчезают, и в таких случаях врач, если он даже не находит никаких признаков болезни, все же не может сказать определенно, что его предшественник, державшийся дру- гого мнения, непременно ошибся. Но если эту самую иридоктомию, которую можно одинаково проделать и над больным и над здоровым глазом, произвели, то уже нет никакой возможности твердо установить, был катаракт или нет. Вот на этих и подобных обстоятельствах доктор Вассори по- строил свой гнусный план. Бесконечное число раз, особенно у женщин, констатировал он катаракт там, где было самое безвредное ослабление зрения для того, чтобы произвести операцию, которая, не доставляя ему больших хлопот, приносила хорошие деньги. Тут-то, наконец, имел он в руках совершенно беззащитных, тут-то для грабежа не требовалось даже и признака мужества. Видите, майстер Пернат, здесь выродившийся хищник был поставлен в такие условия жизни, где без оружия и без усилий он мог терзать свою жертву. Ничего не ставя на карту! Вы понимаете? Ничем не рис- куя! Путем целого ряда лживых сообщений в специальных журна- лах доктор Вассори мог создать себе славу выдающегося спе- циалиста. Он знал, как пустить пыль в глаза даже своим колле- гам, которые были слишком простодушны и благородны, чтобы распознать его. Естественным следствием был поток пациентов, которые все искали у него помощи. Стоило только прийти к нему кому-нибудь с ничтожным ос- лаблением зрения и дать осмотреть себя, как доктор Вассори с гнусной планомерностью брался за дело. Сперва он устраивал обычный врачебный опрос, причем чтобы на всякий случай потом все было скрыто, искусно отмечал те ответы, которые говорили за катаракт. Он осторожно зондировал, не был ли раньше кем-либо по- ставлен диагноз. В разговоре он вскользь замечал, что получил из-за границы настойчивое приглашение важного научного характера и завтра же должен ехать. При исследовании глаза электрическим светом, которое он потом предпринимал, он намеренно причинял больному как можно больше боли. Все преднамеренно! Все преднамеренно! Когда исследование кончалось, и пациент осторожно задавал обычный вопрос, есть ли основание опасаться чего-нибудь серь- езного, доктор Вассори делал свой первый ход. Он усажинал больного против себя, минуту молчал, потом размеренным и звучным голосом произносил: ╚Слепота на оба глаза уже в самое ближайшее время совер- шенно неизбежна!╩ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Следовавшая за этим сцена бывала ужасна. Часто люди падали в обморок, плакали, кричали, в диком отчаянии бросались на пол. Потерять зрение, значит потерять все. Затем снова наступал обычный момент, несчастная жертва обнимала колени доктора Вассори и, умоляя, спрашивала, неуже- ли на Божьем свете нет никакого средства помочь. Тогда бестия делала второй ход и сама обращалась в того бога, который при- зван помочь. Все, все в мире, майстер Пернат, игра в шахматы! Немедленная операция, говорил задумчиво доктор Вассори, - единственное, что, вероятно, может спасти. И с диким, жадным тщеславием, которое вдруг на него находило, он разражался потоком красноречивых описаний разных случаев, из которых каждый имел изумительно много общего с настоящим - какое множество больных обязано ему одному сохранением зрения! И дальше в таком же роде. Его опьяняло сознание, что его считают каким-то высшим существом, в руках которого находится счастье и горе людей. Беспомощная жертва сидела с сердцем, полным жгучих во- просов, совершенно разбитая, в поту, и не решалась прервать его, страшась разгневать единственного, имеющего силу помочь. И заявлением, что, к сожалению, он сможет приступить к операции только через несколько месяцев, когда он вернется из своей поездки, доктор Вассори кончал свою речь. Надо надеяться - в таких случаях всегда надо надеяться на лучшее - будет еще и тогда не поздно, говорил он. Конечно, больной вскакивал в ужасе, говорил, что он ни в коем случае не хочет ждать ни одного дня, со слезами умолял порекомендовать другого окулиста, который мог бы произвести подобную операцию. Здесь наступал момент, когда доктор Вассори наносил реши- тельный удар. Он ходил в глубоком раздумье по комнате, досадливо морщил свой лоб и, наконец, сокрушенно заявлял, что обратиться к д р у г о м у врачу значит непременно подвергнуть глаза вторичному освещению электрической лампой, а это из-за резкости лучей - пациент сам знает уже, как это болезненно - может подействовать роковым образом. Другому врачу, не говоря уже о том, что большинство из них не имеет достаточного опыта в иридоктомии, придется прежде, чем приступить к хирургическому вмешательству, произвести но- вое исследование, но не иначе, как спустя некоторое время, чтобы дать оправиться нервам глаз. Харусек сжал кулаки. - Это мы называем в шахматной игре вынужденным ходом, милый майстер Пернат. - То, что дальше следует, опять вынуж- денный ход - один за другим. Полуобезумев от отчаяния, пациент начинает заклинать док- тора Вассори сжалиться вад ним, отложить поездку хотя бы на один день и лично сделать операцию. Ведь здесь идет речь боль- ше, чем о близкой смерти. Ужасный, мучительный страх каждое мгновение сознавать, что должен ослепнуть - это ведь самое ужасное, что может быть на свете. И чем больше изверг артачился и плакался, что отсрочка в его отъезде может принести ему неисчислимые убытки, тем боль- шую сумму добровольно предлагал пациент. Когда сумма казалась доктору Вассори достаточно высокой, он сдавался, и непременно в тот же день, раньше чем какой-ни- будь случай мог бы расстроить его план, наносил обоим здоро- вым глазам несчастного непоправимый ущерб, вызывая постоян- ное чувство помутнения зрения, которое должно было обратить жизнь в непрерывную муку. Следы же преступления были раз и навсегда заметены. Подобными операциями над здоровыми глазами доктор Вас- сори не только увеличивал свою славу выдающегося врача, умею- щего приостановить грозящую слепоту, но одновременно удов- летворял свою безмерную страсть к деньгам и ублажал честолю- бие, когда недогадливые, пострадавшие телом и деньгами, жерт- вы смотрели на него, как на благодетеля, и называли спасителем. Только человек, который всеми корнями всосался в гетто, в его бесчисленные, невидимые, но необоримые источники, который с детства выучился караулить как паук, который знал в городе каждого, разгадывал до подробностей все взаимоотношения, ма- териальное положение окружающих, только такой - полуяснови- дящий, как можно было его назвать, мог из года в год совершать такие гнусности. И не будь я, он до сих пор практиковал бы свое ремесло, практиковал бы до глубокой старости, чтобы, наконец, маститым патриархом в кругу близких, окруженным великими почестями - блестящий пример для грядущих поколений - наслаждаться ве- чером жизни, пока, наконец, и его не взяла бы кондрашка. Но я тоже вырос в гетто, кровь моя тоже пропитана атмосфе- рой адской хитрости; вот почему я смог поставить ему западню, невидимо подготовить ему гибель, подобно молнии, ударившей с ясного неба. Доктор Савиоли, молодой немецкий врач, приобрел славу разо- блачителя - я его подсунул, подбирал улику к улике, пока про- курор не наложил свою руку на доктора Вассори. Но тут бестия прибегла к самоубийству! Да будет благос- ловен этот час! Точно мой двойник стоял возле него и водил его рукой - он лишил себя жизни при помощи того пузырька амилнитрита, который я нарочно при случае оставил в его кабинете, когда я принудил его поставить и мне фальшивый диагноз катаракта - оставил нарочно, с пламенным желанием, чтоб именно этот амил- нитрит нанес ему последний удар. В городе говорили, что с ним случился удар. Амилнитрит при вдыхании убивает, как удар. Однако, долго такой слух не держался. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Харусек вдруг посмотрел вокруг бессмысленно, как будто потерявшись в разрешении глубочайшей проблемы, затем двинул плечом в ту сторону, где находился лоток Аарона Вассертрума. - Теперь он один,- прошептал он, - совершенно один со своей страстью и - и - и - со своею восковой куклой! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Сердце билось во мне лихорадочно. С испугом я взглянул на Харусека. Он сошел с ума? Это должно быть бред заставляет его вы- думывать такие вещи. Безусловно, безусловно! Он все это выдумал, все это ему при- снилось. Не может быть, чтоб были правдой эти ужасы, рассказанные им про окулиста. У него чахотка, и в мозгу у него призраки смерти. Я хотел успокоить его несколькими шутливыми словами, со- общить его мыслям более дружественное направление. Но не успел я подобрать слово, в голове моей, как молния, мелькнуло лицо Вассертрума с рассеченной верхней губой, за- глянувшее тогда круглыми рыбьими глазами в мою комнату через поднятую дверь. Доктор Савиоли! Доктор Савиоли? Да, да, это было имя мо- лодого господина, сообщенное мне шепотом марионеточным ак- тером Цваком, имя того самого богатого жильца, который снял у него ателье. ╚Доктор Савиоли!╩ Точно криком раздалось это у меня внутри. Целый ряд туманных картин пронесся через мою душу, с ужасными предположениями, овладевшими мною. Я хотел спросить Харусека, в ужасе рассказать ему немед- ленно то, что я тогда пережил, но им овладел жестокий приступ кашля, едва не сбросивший его с ног. Я мог только наблюдать, как он, с трудом, держась рукой за стену, скрылся в дожде, кивнув мне головой небрежно, на прощание. Да, да, он прав, он не бредил, почувствовал я; непостижимый дух греха бродит по этим улицам днем и ночью и ищет вопло- щения. Он висит в воздухе, но мы не видим его. Он вдруг внедряется в какую-нибудь человеческую душу - мы и не знаем этого - то тут, то там - и прежде, чем мы можем опомниться, он уже теряет форму, и все исчезает. И только смутные вести о каком-нибудь ужасном происшест- вии доходят до нас. В одно мгновение я постиг эти загадочные существа, жившие вокруг меня, в их сокровенной сущности: они безвольно несутся сквозь бытие, оживляемые невидимым магнитным потоком - сов- сем так, как недавно проплыл в грязном дождевом потоке подве- нечный букет. У меня было такое чувство, будто все дома смотрели на меня своими предательскими лицами, исполненными беспредметной злобы. Ворота - раскрытые черные пасти, из которых вырваны языки, горла, которые ежесекундно могут испустить пронзитель- ный крик, такой прои+зительный и враждебный, что ужас проник- нет до мозга костей. Что же, в конце концов, сказал студент о старьевщике? Я шепотом повторил его слова: ╚Аарон Вассертрум теперь один со своей страстью и - со своей восковой куклой╩. Что подразумевает он под восковой куклой? Это должно быть какое-нибудь иносказание, успокаивал я себя, одна из тех болезненных метафор, которыми он обычно огорошивает, которых никто не понимает, но которые, неожидан- но потом воскресая, могут испугать человека, как предмет очень необычной формы, если на него внезапно упадет поток яркого света. Я глубоко вздохнул, чтобы успокоить себя и стряхнуть с себя то ужасное впечатление, которое произвел на меня рассказ Ха- русека. Я стал всматриваться пристальнее в людей, стоявших рядом со мной в воротах. Рядом со мной стоял теперь толстый старик. Тот самый, который прежде так отвратительно смеялся. На нем был черный сюртук и перчатки, он пристально смотрел выпученными глазами под арку ворот противолежащего дома. Его гладко выбритое широкое лицо с вульгарными чертами тряслось от волнения. Я невольно следил за его взглядом и заметил, что он как заколдованный, остановился на Розине, с обычной улыбкой на губах стоящей по ту сторону улицы. Старик старался подать ей знак, и я видел, что она заметила это, но притворялась, что не понимает. Наконец старик больше не выдержал; он на цыпочках пере- шел на ту сторону, как большой черный резиновый мяч, с забав- ной эластичностью походки. Его, по-видимому, здесь знали, потому что с разных сторон я услышал замечания, относившиеся к нему. Сзади меня какой-то босяк, с красным вязаным платком на шее, в синей военной фу- ражке, с виргинией за ухом, оскалив зубы, сделал гримасу, смыс- ла которой я не уразумел. Я понял только, что в еврейском квартале старика называли ╚масоном╩; на здешнем языке этим прозвищем награждали тех, кто связывался с девочками-подростками и в силу интимных от- ношений с полицией был свободен от каких бы то ни было взы- сканий. Лица Розины и старика исчезли в темноте двора. V ПУНШ Мы открыли окно, чтобы рассеялся табачный дым из моей комнатки. Холодный ночной ветер ворвался в комнату, захватил вися- щее пальто и привел его в движение. - Почтенный головной убор Прокопа хочет улететь, - сказал Цвак, указывая на большую шляпу музыканта, широкие поля которой колыхались, как черные крылья. Иосуа Прокоп весело подмигнул. - Он хочет - сказал Прокоп, - он хочет, вероятно... - Он хочет к Лойзичек на танцы,- вставил слово Фрислан- дер. Прокоп рассмеялся и начал рукой отбивать такт к шуму зим- него ветра над крышей. Затем он взял мою старую разбитую гитару со стены и, делая вид, что перебирает ее порванные струны, запел визгливым фальцетом прекрасную песенку на воровском языке: An Beid-el von Eisen recht alt An Stran-zen net gar a sol kalt Messining, a Raucherl und Rohn Und immerrz nur putz-en... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Как он ловко овладел языком негодяев, - громко засмеял- ся Фрисландер и затем подхватил: Und stok-en sich Aufzug und Pfiff Und schmahern an eisernes G'sueff iuch, - Und Handschuhkren, Harom net san... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Эту забавную песенку распевает гнусавым голосом у Лой- зичек каждый вечер помешанный Нафталий Шафранек в зеле- ных очках, а нарумяненная кукла играет на гармонике, визгливо подбрасывая ему слова, - объяснил мне Цвак. - Вы должны как- нибудь разок сходить с нами в тот кабачок, майстер Пернат. Может быть, погодя, вот как покончим с пуншем, - что скаже- те? В честь вашего сегодняшнего дня рождения. - Да, да, пойдемте потом с нами,- подхватил Прокоп и за- хлопнул окно. - Есть на что посмотреть. Затем мы принялись за горячий пунш и погрузились в раз- мышления. Фрисландер вытачивал марионетку. - Вы нас совершенно отрезали от внешнего мира, Иосуа,- нарушил молчание Цвак,- с тех пор, как вы закрыли окно, никто не произнес ни слова. - Я думал о том, как раньше колыхалось пальто. Так стран- но, когда ветер играет безжизненными вещами, - быстро ответил Прокоп, как бы со своей стороны извиняясь за молчание. - Так необычно смотрят мертвые предметы, когда они вдруг начинают шевелиться. Разве нет?.. Однажды я видел, как на пустынной площади большие обрывки бумаги в диком остервенении кружи- лись и гнали друг друга, точно сражаясь, тогда как я не чувство- вал никакого ветра, будучи прикрыт домом. Через мгновение они как будто успокоились, но вдруг опять напало на них неистовое oжесточение, и они опять погнались в бессмысленной ярости,- забились все вместе за поворотом улицы, чтобы снова исступлен- но оторваться друг от друга и исчезнуть, наконец, за углом. Только один толстый газетный лист не мог следовать за ними, он остался на мостовой, бился в неистовстве, задыхаясь и ловя воздух. Смутное подозрение явилось тогда у меня: что, если мы, живые существа, являемся чем-то очень похожим на эти бумаж- ные обрывки? Разве не может быть, что невидимый, непостижи- мый ╚ветер╩ бросает и нас то туда, то сюда, определяя наши по- ступки, тогда как мы, в нашем простодушии, полагаем, что мы действуем по своей свободной воле? Что если жизнь в нас не что иное, как таинственный вихрь?! Тот самый ветер, о котором говорится в Библии: знаешь ли ты, откуда он приходит и куда он стремится?.. Разве не снится нам порою, что мы погружаемся в глубокую воду и ловим там сереб- ряных рыбок - в действительности же всего только холодный ве- терок дохнул нам на руку? - Прокоп, вы говорите словами Перната. Что это с вами? - сказал Цвак и недоверчиво посмотрел на музыканта. - Это история с книгой ╚Ibbur╩ так его настроила. Ее только что рассказывали (жаль, что вы так поздно пришли и не слы- шали ее), - сказал Фрисландер. - История с книгой? - Собственно, про человека, который принес книгу и имел странный вид. Пернат не знает, ни как этого человека зовут, ни где он живет, ни чего он хочет; и хотя вид у него был необычай- ный, его никак нельзя описать. Цвак насторожился. - Это чрезвычайно интересно, - сказал он после некоторой паузы. - Незнакомец - без бороды и с косыми глазами? - Кажется, - ответил я, - то-есть, собственно я... я... в этом уверен. Вы его знаете? Марионеточный актер покачал головой: - Он только напоминает мне Голема. Художник Фрисландер опустил свой резец. - Голема? Я уже так много слышал о нем. Вы знаете что- нибудь о Големе, Цвак? - Кто может сказать, что он что-нибудь з н а е т о Големе, - ответил Цвак, пожав плечами. - Он живет в легенде, пока на улице не начинаются события, которые снова делают его живым. Уже давно все говорят о нем, и слухи разрастаются в нечто грандиозное. Они становятся до такой степени преувеличенными и раздутыми, что в конце концов, гибнут от собственной неправдоподобности. Начало истории восходит, говорят, к ХVII веку. Пользуясь утерянными теперь указаниями каббалы, один раввин сделал искусственного человека, так называемого Голема, чтобы тот помогал ему звонить в синагогальные колокола и исполнял вся- кую черную работу. Однако настоящего человека из него не получилось, только смутная, полусознательная жизнь тлела в нем. Да и то говорят, только днем и поскольку у него во рту торчала магическая записочка втиснутая в зубы, эта записочка стягивала к нему свобод- ные таинственные силы вселенной. И когда однажды перед вечерней молитвой раввин забыл вынуть у Голема изо рта талисман, тот впал в бешенство, бросился по темным улицам, уничтожая все на пути. Пока раввин не кинулся вслед за ним и не вырвал талисмана. Тогда создание это упало бездыханным. От него не осталось ничего, кроме небольшого глиняного чурбана, который и теперь еще показывают в Старой синагоге. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Этот же раввин был однажды приглашен к императору во дворец, чтобы вызвать видения умерших, - вставил Прокоп. - Современные исследователи утверждают, что он пользовался для этого волшебным фонарем. - Разумеется, нет такого нелепого объяснения, которое не находило бы одобрения у современных ученых, - невозмутимо продолжал Цвак. - Волшебный фонарь! Как будто император Рудольф, увлекавшийся всю жизнь подобными вещами, не заметил бы с первого взгляда такого грубого обмана. Я, разумеется, не знаю, на чем покоится легенда о Големе, но я совершенно уверен в том, что какое-то существо, которое не может умереть, живет в этой части города и связано с ней. Из поколения в поколение жили здесь мои предки, и вряд ли у кого-либо хранится и в мозгах, и в унаследованиных воспоминаниях, столько периодических воскресений Голема, сколько у меня. Цвак внезапно смолк, и все почувствовали, как его мысль по- гружается в прошлое. Он сидел у стола, подперев голову и при свете лампы его ро- зовые, совсем молодые щеки странно дисгармонировали с его седыми волосами, и я невольно сравнивал его черты с маскооб- разными лицами марионеток, которые он так часто показывал нам. Странно, как этот старик походил на них всех. То же выражение и те же черты лица. Есть на свете предметы, подумал я, которые не могут обой- тись друг без друга. Передо мною проносится простая судьба Цвака, и мне кажется загадочным и чудовищным, что такой чело- век, как он, получивший лучшее воспитание, чем его предки, имевший перед собой карьеру актера, вдруг вернулся назад к плохонькому марионеточному ящику. И вот снова он таскается по ярмаркам и заставляет тех же кукол, которые доставляли скуд- ное пропитание его предкам, выделывать жесты и показывать мертвые сцены. Он не может расстаться с ними, подумал я, они живут его жизнью, и когда он был вдали от них, они превратились в его мысли, поселились в его мозгу, не давали ему ни отдыха, ни покоя, пока он не вернулся к ним опять. Поэтому он так любовно обращается с ними теперь и одевает их в блестящую мишуру. - Не расскажете ли вы нам еще что-нибудь, Цвак? - попро- сил Прокоп старика, вопросительно посмотрев на Фрисландера и на меня, желаем ли мы того же. - Я не знаю, с чего начать, - задумчиво сказал старик. - Ис- торию о Големе нелегко передать. Это как Пернат говорил: зна- ет точно, каков был незнакомец, но все же не может его описать. Приблизительно каждые тридцать три года на наших улицах повторяется событие, которое не имеет в себе ничего особенно волнующего, но которое все же распространяет ужас, не нахо- дящий ни оправдания, ни объяснения. Неизменно каждый раз совершенно чужой человек, безборо- дый, с желтым лицом монгольского типа, в старинной выцветшей одежде, идет по направлению от Старосинагогальной улицы - равномерной и странно прерывистой походкой, как будто он каж- дую секунду готов упасть - идет по еврейскому кварталу и вдруг - становится невидим. Обычно он сворачивает в какой-нибудь переулок и исчезает. Одни говорят, что он описывает круг и возвращается к тому месту, откуда вышел: к одному старенькому дому возле синагоги. Другие с перепуга утверждают, что видели его идущим из-за угла. Он совершенно ясно шел им навстречу, и тем не менее становился все меньше и меньше, и, наконец, совершенно исчезал, как исчезают люди, теряясь вдали. Шестьдесят шесть лет тому назад впечатление, вызванное им, было, по-видимому, особенно глубоко, потому что помню - я был тогда еще совсем мальчиком, - как сверху до низу обыскали то- гда здание на Старосинагогальвой улице. И было твердо установлено, что в этом доме действительно существует комната с решетчатыми окнами, без всякого выхода. На всех окнах повесили белье, чтобы сделать это очевидным с улицы. Этим все дело и было обнаружено. Так как пробраться в нее было никак нельзя, один человек спустился по веревке с крыши, чтобы заглянуть туда. Однако, едва он достиг окна, канат оборвался, и несчастный, упав, разбил- ся о мостовую. И когда впоследствии повторили попытку, то мне- ния об этом окне так разошлись, что о нем перестали говорить. Я лично встретил Голема первый раз в жизни приблизительно тридцать три года тому назад. Он встретился мне под воротами, и мы почти коснулись друг друга. Я и теперь еще не могу постичь, что произошло тогда со мной. Ведь не несет же в себе человек постоянно, изо дня в день, ожидание встретиться с Големом. Но в тот момент, прежде чем я мог заметить его, что-то во мне явственно вскрикнуло: Голем! И в то же мгновение кто-то мелькнул из темноты ворот и прошел мимо меня. Спустя секун- ду меня окружила толпа бледных возбужденных лиц, которые осыпали меня вопросами, не видал ли я его. И когда я им отвечал, я чувствовал, что мой язык освобож- дается от какого-то оцепенения, которого раньше я не ощущал. Я был форменным образом поражен тем, что могу двигаться, и для меня стало совершенно ясно, что хотя бы самый короткий промежуток времени - на момент одного удара сердца - я нахо- дился в столбняке. Обо всем этом я впоследствии много и долго думал, и кажет- ся мне, я подойду всего ближе к истине, если скажу: в жизни каждого поколения через еврейский квартал с быстротой молнии проходит однажды психическая эпидемия, устремляет души к ка- кой-то непостижимой цели, создает мираж, облик какого-то сво- еобразного существа, которое жило здесь много сотен лет тому назад и теперь стремится к новому воплощению. Может быть, оно всегда с нами, и мы не воспринимаем его. Ведь не слышим же мы звука камертона, прежде чем он не кос- нется дерева и не вызовет вибрации. Может быть, это нечто вроде какого-то душевного порожде- ния, без участия сознания - порождения, возникающего напо- добие кристалла по вечным законам из бесформенной массы. Кто знает? В душные дни электрическое напряжение достигает последних пределов и рождает наконец молнию - может быть, постоянное накопление неизменных мыслей, отравляющих воздух гетто, тоже приводит к внезапному разряжению - душевному взрыву, бро- сающему наше сонное сознание к свету дня, чтобы проявиться то молнией в природе, то призраком, который своим обличьем, походкой и видом обнаруживает в каждом символ массовой души, если только верно истолковать тайный язык внешних форм. И подобно тому, как некоторые явления предвещают удар молнии, так и здесь определенные страшные предзнаменования говорят заранее о грозном вторжении фантома в реальный мир. Отвалившаяся штукатурка старой стены принимает образ шагающего человека, и снежные узоры на окне принимают вид застывших лиц. Песок с крыши кажется падающим не так, как он падает всегда, и будит у подозрительного наблюдателя предположение, что невидимый и скрывающийся от света разумный дух сбрасы- вает его вниз и тешится в тайных попытках вызывать разные странные фигуры. Смотрит глаз на однотонное строение, или на неровности кожи, и вдруг нами овладевает невеселый дар повсюду видеть грозящие знаменательные формы, принимающие в наших сновидениях чудовищные размеры. Сквозь все эти призрачные попытки мысленных скоплений, проникая через стены будничной жизни, тянется краской нитью мучительное сознание, что наша внутренняя сущность преднамеренно и против нашей воли кем-то высасывается, чтобы сделать пластичным образ фантома. Когда я слышал рассказ Перната о том, что ему повстре- чался человек без бороды и с косо поставленными глазами, пере- до мной предстал Голем таким, каким я его тогда видел. Как выросший из земли, стоял он предо мною. И какой-то смутный страх овладевает мною на мгновение: вот-вот явится что-то необъяснимое, тот самый страх, что ис- пытал я когда-то в детстве, когда первое призрачное очертание Голема бросило свою тень. Это было шестьдесят шесть лет тому назад и сливается с вечером, когда пришел в гости жених моей сестры, и мы все должны были назначить день свадьбы. Мы тог- да лили олово, играя. Я стоял с открытым ртом и не понимал, что это означает. В моем беспорядочном детском воображении я приводил это в связь с Големом, о котором мне дедушка часто рассказывал, и мне все казалось, что ежесекундно должна от- крыться дверь и незнакомец должен войти. Сестра вылила ложку расплавленного олова в сосуд с во- дой, весело посмеиваясь моему явному возбуждению. Морщинистыми, дрожащими руками дед вынул блестящий об- рывок олова и поднес к свету. Сейчас же возникло всеобщее вол- нение. Все сразу заговорили, громко; я хотел протиснуться впе- ред, но меня оттолкнули. Впоследствии, когда я стал старше, отец рассказывал мне, что расплавленный кусок металла застыл в виде маленькой, со- вершенно отчетливой головки - гладкой и круглой, точно вылитой по модели и до такой степени схожей с чертами Голема, что все испугались. Я часто беседовал с архивариусом Шемаей Гиллелем, кото- рый хранит реликвии Староновой синагоги, в том числе и некий глиняный чурбан времен императора Рудольфа. Гиллель зани- мался каббалой и думает, что эта глыба земли с членами чело- веческого тела, может быть, не что иное, как древнее предзнаме- нование, совсем как свинцовая головка в рассказанном случае. А незнакомец, который тут бродит, вернее всего представляет собою фантастический или мысленный образ, который средневе- ковый раввин оживил своею мыслью раньше, чем он мог облечь его плотью. И вот, через правильные промежутки време- ни, при тех же гороскопах, при которых он был создан, Голем возвращается, мучимый жаждой материальной жизни. Покойная жена Гиллеля тоже видела Голема лицом к лицу и почувствовала, подобно мне, что была в оцепенении, пока это за- гадочное существо держалось вблизи. Она была вполне уверена в том, что это могла быть только ее собственная душа. Выйдя из тела, она стала на мгновение против нее и обликом чужого существа заглянула ей в лицо. Несмотря на отчаянный ужас, овладевший ею тогда, она ни на секунду не потеряла уверенности в том, что тот другой мог быть только частицей ее собственного духа. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Невероятно,- пробормотал Прокоп, глубоко задумавшись. Художник Фрисландер казался тоже погруженным в размыш- ление. Постучались в дверь, и старуха, приносящая мне вечером воду и прислуживающая мне вообще, вошла, поставила глиня- ный кувшин на пол и молча вышла. Мы все взглянули на нее и, как бы проснувшись, осмотрелись, но еще долго никто не произносил ни слова. Как будто вместе со старушкой в комнату проникло что-то новое, к чему нужно было еще привыкнуть. - Да! У рыжей Розины тоже личико, от которого не скоро освободишься; из всех уголков и закоулков оно все появляется перед вами, - вдруг заметил Цвак, без всякого повода. - Эту застывшую наглую улыбку я знаю всю жизнь. Сперва бабушка, потом мамаша!.. И все то же лицо... Никакой иной черточки! Все то же имя Розина... Все это воскресение одной Розины за дру- гои... - Разве Розина не дочь старьевщика Аарона Вассертрума?- спросил я. - Так говорят,- ответил Цвак,- но у Аарона Вассертрума не один сын и не одна дочь, о которых никто ничего не знает. Относительно Розининой матери тоже не знали, кто ее отец, и даже, что с ней стало. Пятнадцати лет она родила ребенка, и с тех пор ее не видали. Ее исчезновение, насколько я могу при- помнить, связывали с одним убийством, происшедшим из-за нее в этом доме. Она кружила тогда, как нынче ее дочь, головы подросткам. Один из них еще жив, - я встречаю его часто, - не помню только имени. Другие вскоре умерли, и я думаю, что это она свела их преждевременно в могилу. Вообще, из того времени я припоми- наю только отдельные эпизоды, которые бледными образами жи- вут в моей памяти. Был тогда здесь один полупомешанный. Он ходил по ночам из кабака в кабак и за пару крейцеров вырезы- вал гостям силуэты из черной бумаги. А когда его напаивали, он впадал в невыразимую тоску и со слезами и рыданиями вырезы- вал, не переставая, все один и тот же острый девичий профиль, пока не кончался весь запас его бумаги. Я уже забыл теперь, из чего тогда заключали, что он еще почти ребенком так сильно любил какую-то Розину, - очевидно, бабушку этой Розины, - что потерял рассудок. Соображая годы, я вижу, что это никто иная, как бабушка нашей Розивы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Цвак замолчал и откинулся назад. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Судьба в этом доме идет по кругу и всегда возвращается к той же точке, пробежало у меня в голове, и одновременно перед моим взором возникла отвратительная картина, когда-то мною виденная: кошка с вырезанной половиной мозга кружится по земле. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Теперь - голова! - услышал я вдруг громкий голос художника Фрисландера. Он вынул из кармана круглый кусок дерева и начал вытачивать. Тяжелая усталость смыкала мои глаза, и я отодвинул свой стул в темную глубину комнаты. Вода для пунша кипела в котле, и Иосуа Прокоп снова нап- олнил стаканы. Тихо, тихо доносились звуки музыки через закрытое окно. Иногда они совсем замирали, затем снова оживали - смотря по тому, заносил ли их к нам ветер с улицы, или терял по дороге. Не хочу ли я с ним чокнуться? - спросил меня через минуту музыкант. Я ничего не ответил. У меня настолько исчезло желание двигаться, что мне не пришло даже в голову шевельнуть губами. Мне казалось, что я сплю, так крепок был внутренний покой, овладевший мной. И я должен был щуриться на блестящий ножик Фрисландера, без устали отрезавший от дерева малень- кие кусочки, чтоб удостовериться в том, что я бодрствую. Далеко где-то гудел голос Цвака и продолжал рассказывать разные странные истории про марионеток и пестрые сказки, ко- торые он придумывал для своих кукольных представлений. Шла речь и о докторе Савиоли и о знатной даме, жене одного аристократа, которая тайно приходит в ателье в гости к Савиоли. И снова я мысленно увидел издевающуюся, торжествующую физиономию Аарона Вассертрума. Не поделиться ли с Цваком тем, подумал было я, что тогда произошло. Но мне показалось это незначительным и нестоящим труда. Да я и знал, что у меня пропадет охота при первой же попытке заговорить. Вдруг все трое у стола внимательно посмотрели на меня, и Прокоп громко сказал: ╚Он заснул╩. Сказал он это так громко, что это прозвучало почти как вопрос. Они продолжали разговаривать, понизив голос, и я понял, что речь идет обо мне. Нож Фрисландера плясал в его руках, ловил свет от лампы и бросал блестящее отражение мне в глаза. Мне послышалось слово: ╚сойти с ума╩,- и я стал прислуши- ваться к продолжавшейся беседе. - Таких вопросов, как Голем, при Пернате не следует ка- саться, - сказал с упреком Иосуа Прокоп. - Когда он раньше рассказывал о книге ╚Ibbur╩, мы молчали и ни о чем не расспра- шивали - держу пари, что это ему все приснилось. Цвак кивнул головой. - Вы совершенно правы. Это - как ес- ли зайти с огнем в запыленную комнату, где потолок и стены увешаны истлевшими коврами, а пол по колено покрыт трухой прошлого. Стоит коснуться чего-нибудь, и все в огне. - Долго ли Пернат был в сумасшедшем доме? Жаль его, ведь ему еще не более сорока лет,- сказал Фрисландер. - Не знаю, я не имею никакого представления, откуда он родом и чем он занимался раньше; внешностью, стройной фигу- рой и острой бородкой он напоминает старого французского ари- стократа. Много, много лет тому назад один мой приятель, ста- рый врач, просил меня, чтоб я принял некоторое участие в Пер- нате и подыскал ему небольшую квартиру на этих улицах, где никто не будет тревожить его и беспокоить расспросами о про- шлом... - Цвак снова бросил на меня тревожный взгляд. - С тех пор он и живет здесь, реставрирует старинные пред- меты и вырезывает камеи. Это его недурно устраивает. - Его счастье, что он, по-видимому, забыл все то, что связано с его сумасшествием. Только, ради Бога, никогда не спрашивайте его ни о чем, что могло бы разбудить в нем воспоминания о прош- лом. Об этом неоднократно просил меня старый доктор! ╚Знаете, Цвак, говорил он мне всегда, у нас особый метод... мы с большим трудом, так сказать, замуровали его болезнь, хотел бы я так выразиться, как обводят забором злополучные места, с которы- ми связаны печальные воспоминания╩. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Слова марионеточного актера ударили меня, как нож ударяет беззащитное животное, и сжали мне сердце грубым, жестоким охватом. Уже давно грызла меня какая-то неопределенная боль, какое- то подозрение, как будто что-то отнято у меня, как будто длин- ную часть моего жизненного пути я прошел, как лунатик, по краю бездны. И никогда не удавалось мне доискаться причины этой боли. Теперь задача была разрешена, и зто решение жгло меня не- выносимо, как открытая рана. Мое болезненное нежелание предаваться воспоминаниям о прошлых событиях, странный, время от времени повторяющийся сон, будто я блуждаю по дому с рядом недоступных мне комнат, тревожный о т п о р м о е й п а м я т и в о в с е м, ч т о к а с а е т с я м о е й ю н о с т и - всему этому вдруг нашлось страшное объяснение: я был сумасшедшим, меня загипнотизировали, заперли комнату, находившуюся в связи с покоями, созданными моим воображением, сделали меня безродным сиротой среди окружающей жизни. Никаких надежд вернуть обратно утерянные воспоминания. Пружины, приводящие в движение мои мысли и поступки, скрыты в каком-то ином, забытом бытии, - понял я, - никогда я не смогу узнать их: я - срезанное растение, побег, который растет из чужого корня. Да если бы мне и удалось добраться до входа в эту закрытую комнату, не попал ли бы я в руки призракам, которые заперты в ней. История о Големе, только что рассказанная Цваком, пронеслась в моем уме, и я внезапно ощутил какую-то огромную, таинственную связь между легендарной комнатой без входа, в которой будто бы живет этот незнакомец, и моим многозначительным сном. Да, и у меня ╚оборвется веревка╩, если я попытаюсь загля- нуть в закрытые решеткой окна моих глубин. Странная связь становилась для меня все яснее и яснее, и заключала в себе нечто невыразимо пугающее. Я чувствовал здесь явления непостижимые, привязанные друг к другу и бегущие, как слепые лошади, которые не знают, куда ведет их путь. То же и в гетто: комната, пространство, куда никто не может найти входа, - загадочное существо, которое живет там и только изредка пробирается по улицам, наводя страх и ужас на людей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Фрисландер все еще возился с головкой, и дерево скрипело под острым ножом. Мне было больно слышать это, и я взглянул, скоро ли уже конец. Головка поворачивалась в руках художника во все стороны, и казалось, что она обладает сознанием и ищет чего-то по всем углам. Затем ее глаза надолго остановились на мне, - довольные тем, что наконец нашли меня. Я, в свою очередь, не мог уже отвести глаз и, не мигая, смотрел на деревянное лицо. На одну секунду нож художника остановился в поисках чего-то, потом решительно провел одну линию, и вдруг деревянная голова странным образом ожила. Я узнал желтое лицо незнакомца, который приносил мне книгу. Больше я ничего не мог различить, видение продолжалось только одну секунду, но я почувствовал, что мое сердце переста- ет биться и робко трепещет. Но лицо это, как и тогда, запечатлелось во мне. Я с а м о б р а т и л с я в н е г о, л е ж а л н а к о- л е н я х Ф р и с л а н д е р а и о з и р а л с я к р у г о м. Мои взоры блуждали по комнате, и чужая рука касалась моей головы. Затем я вдруг увидел возбужденное лицо Цвака и услы- шал его слова: Господи, да ведь это Голем! Произошла короткая борьба, у Фрисландера хотели отнять силой фигурку, но он оборонялся, и смеясь закричал: - Чего вы хотите, - она мне совсем не удалась. - Он вырвал- ся, открыл окно и швырнул фигурку на улицу. Тут я потерял сознание и погрузился в глубокую тьму, про- низанную золотыми блестящими нитями. И когда я, после дол- гого, как мне показалось, промежутка времени, очнулся, только тогда я услышал стук дерева о мостовую. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Вы так крепко спали, что не чувствовали, как мы тряс- ли вас,- сказал мне Иосуа Прокоп, - пунш кончен, и вы все прозевали. Жгучая боль, причиненная всем, что я слышал, овладела мною опять, и я хотел крикнуть, что мне вовсе не снилось то, что я рассказал им о книге ╚Ibbur╩, что я могу вынуть ее из шкатулки и показать им. Но эти мысли не воплотились в слова и не повлияли на настроение гостей, готовых уже разойтись. Цвак сунул мне насильно пальто и сказал, смеясь: - Идемте с нами к Лойзичек, майстер Пернат, это вас освежит. VI НОЧЬ Цвак помимо моей воли свел меня с лестницы. Я чувствовал, как запах тумана, который проникал с улицы в дом, становился все сильнее и сильнее. Иосуа Прокоп и Фрисландер ушли на несколько шагов вперед, и слышно было, как они разговаривали у ворот. ╚Она, очевидно, прямо в водосток попала. Что за чертовщи- на!╩ Мы вышли на улицу, и я видел, как Прокоп нагнулся и ис- кал марионетку. ╚Я очень рад, что ты не можешь найти этой глу- пой головы╩, - ворчал Фрисландер. Он прислонился к стене, и ли- цо его то ярко освещалось, то скрывалось через короткие проме- жутки времени, когда он затягивался из своей трубки. Прокоп сделал быстрое предупреждающее движение рукой и согнулся еще ниже. Он почти опустился на колени на мостовую. - Тише! Вы ничего не слышите? Мы подошли к нему. Он молча указал на решетку водостока и, насторожившись, приложил руку к уху. Минуту мы все непод- вижно стояли и прислушивались. Ничего. - Что это было? - прошептал, наконец, старый марионеточ- ный актер, но Прокоп быстро схватил его за руку. Одно мгновение - миг сердцебиения, - мне казалось, что там внизу чья-то рука ударила по железному листу - едва слышно. Когда я подумал об этом спустя секунду, все уже прошло, только в моей груди звучало еще эхо и медленно расплывалось в неопределенное чувство страха. Шаги, послышавшиеся по улице, рассеяли впечатление. - Идемте же, - чего тут стоять, - сказал Фрисландер. Мы пошли вдоль ряда домов. Прокоп нехотя пошел за нами. - Я готов голову дать на отсечение, что там раздался чей-то предсмертный крик. Никто из нас не ответил ему, но я почувствовал, что какой-то темный страх сковал нам язык. Через некоторое время мы стояли перед окном кабачка с крас- ными зававесками. САЛОН ЛОЙЗИЧЕК Сегодня большой Концерт Это было начертано на картоне, покрытом выцветшими жен- скими портретами. Не успел еще Цвак дотронуться до ручки двери, как она от- ворилась внутрь, и дюжий парень, с напомаженными черными волосами, без воротничка, с зеленым шелковым галстуком на го- лой шее, в жилетке, украшенной связкой свиных зубов, встретил нас поклоном. - Да, да - вот это гости... Пане Шафранек живо - туш! - приветствовал он нас, оборачиваясь в переполненный зал. Дребезжащий звук - точно по фортепианным струнам пробе- жала крыса, послышался в ответ. - Да, да, вот это гости, вот это гости, это видно сразу, - все бормотал толстяк, придерживая нас за рукава: - Да, да, сегодня вся здешняя аристократия собралась у ме- ня, - торжествующе отвечал он на удивленное выражение Фрис- ландера. В глубине кабака, на чем-то вроде эстрады отделенной перилами и лесенкой в две ступеньки от публики, мелькнули два приличных молодых человека во фраках. Клубы едкого табачного дыма висели над столами позади которых длинные деревянные скамейки вдоль стен были заняты разными оборвышами: тут были проститутки, нечесанные, грязные, босые, с упругими грудями, едва прикрытыми безобразного цвета платками; рядом с ними сутенеры в синих солдатских фуражках, с сигарою за ухом; торговцы скотом с волосатыми кулаками и неуклюжими пальцами, у которых каждое движение изобличало их вульгарную низость; разгульные кельнера с нахальными глазами, прыщеватые приказчики в клетчатых брюках. - Я поставлю кругом испанские ширмы, чтобы вам никто не мешал, - проскрипел жирный голос толстяка и тотчас же возле углового столика, за которым мы уселись, появились ширмы, оклеенные маленькими танцующими китайцами. При резких звуках арфы шум в комнате стих. На секунду воцарилась ритмическая пауза. Мертвая тишина, точно все затаили дыхание. До жути ясно стало слышно, как железные газовые рожки с шипением изрыгали из своих уст плоские сердцеподобные огни... но музыка вновь нахлынула на этот шум и заглушила его. Неожиданно из табачного дыма выросли передо мной две странные фигуры. С длинной, вьющейся седой бородой пророка, в черной шелковой ермолке, типа тех, что носят старые еврейские патриархи, на лысой голове, со слепыми молочно-синего цвета стеклянными глазами, неподвижно устремленными к потолку - сидел там старик, безмолвно шевелил губами и жесткими пальцами, точно когтями ястреба, перебирал струны арфы. Рядом с ним, в лоснящемся от жира, черном платье из тафты, с разными блестками и крестика- ми на груди и на руках, воплощенный образ лицемерной мещан- ской морали - рыхлая женщина с гармоникой на коленях. Дикие звуки вырывались из инструментов, затем мелодия сти- хла, став простым аккомпанементом. Старик несколько раз глотнул воздух, раскрыл рот так широ- ко, что можно было видеть черные корни зубов. Медленно, сопро- вождаемый своеобразным еврейским хрипом, выполз из груди его дикий бас. Кру-у-глые, си-ни-е звезды... ╚Ри-ти-тит╩, пищала в это время женская фигура, сжимая за тем немедленно губы, как если бы она проговорилась. ╚Круглые, синие звезды, Пряники очень люблю ╚Ри-ти-тит╩. Красная, синяя борода Разные звезды╩... ╚Рити-ти-тит╩. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Начались танцы. - Это песенка о ╚хомециген борху╩(1), - объяснил нам с улыбкой кукольный актер, тихо отбивая такт оловянной ложкой, которая зачем-то была приделана на цепочке к столу. - Лет сто тому назад, а может быть и больше, два подмастерья-булочника: Красная борода и Зеленая борода - вечером в ╚шабес-гагодел╩(2) отравили хлеб-звезды и пряники, - чтобы вызвать всеобщую гибель в еврейском городе, но ╚мешорес╩ - служка общины, каким-то божественным прозрением, своевременно узнал об этом и передал обоих преступников в руки властей. В память чудесного избавления от смертной опасности и сочинили тогда ╚ламдоним╩ и ╚бохерлах╩(3) странную песенку, которую мы здесь слышим под аккомпанемент кабацкой кадрили, ╚Ри-ти-тит-Ри-ти-тит╩. ╚Круглые, синие звезды...╩ все глуше и фанатичнее раздава- валось завывание старика. Вдруг мелодия, смешавшись, перешла постепенно в ритм чеш- ского ╚шлопака╩ - медлительного и замирающего танца, во вре- мя которого парочки крепко прижимались друг к другу потными щеками. - Отлично. Браво. Хватай! лови, гоп! - крикнул арфисту с эстрады стройный молодой человек во фраке, с моноклем в гла- зу, полез в карман жилетки и бросил серебряную монету. Но не попал в цель: я видел, как она сверкнула над танцующими и вдруг исчезла. Какой-то босяк - его лицо показалось мне очень знакомым, кажется, это был тот самый, который недавно во время дождя стоял возле Харусека - вытащил руку из-под передника ___________________________________________________________________ (1) Молитва в случае нечаянного употребеления недозволенной пищи ╚хомеца╩ в Пасху. (2) ╚Великая суббота╩, последняя суббота перед Пасхой. (3) ╚Ламдоним╩ - ученые, ╚бохерлах╩ - мальчики, отроки, обучающиеся священому писанию. ___________________________________________________________________ своей партнерши, где все время держал ее, - один взмах в воздухе, - с обезьяньей ловкостью, без пропуска единого такта музыки, и монета была поймана. Ни один мускул не дрогнул на лице парня, только две-три ближайшие пары тихо усмехнулись. - Вероятно, из б а т а л ь о н а, судя по ловкости, - смеясь, заметил Цвак. - Майетер Пернат, наверное, еще никогда не слыхал о батальоне, - быстро подхватил Фрисландер и незаметно подмигнул марионеточному актеру. Я отлично понял: это было то же самое что раньше, наверху в моей комнате. Они считали меня больным. Хотели меня развлечь. И Цвак должен был что-нибудь рассказы- вать. Что бы то ни было. Добрый старик так сострадательно посмотрел на меня, что у меня кровь бросилась в голову. Если бы он знал, как мне больно от его сострадания! Я не расслышал первых слов, которыми марионеточный актер начал свой рассказ, - знаю только, что мне казалось, будто я медленно истекаю кровью. Мне становилось все холоднее. Я за- стывал. Совсем как тогда, когда я лежал на коленях у Фрислан- дера со своим деревянным лицом. Потом вдруг я очутился среди рассказа, который странно опутывал меня, как безжизненный от- рывок из хрестоматии. Цвак начал: - Рассказ об ученом юристе Гульберте и его батальоне. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ну, что мне вам сказать? Лицо у него было все в прыщах, ноги кривые, как у таксы. Уже юношей он не знал ничего, кроме науки. Сухой, изможденный. На тот скудный заработок, кото- рый он имел от уроков, он должен был содержать свою больную мать. Какой вид имеют зеленые луга и кусты, холмы, покрытые цветами, леса - все это узнал он только из книг. А как мало солнечного света на черных улицах Праги, вы сами знаете. Свою докторскую диссертацию он защитил блестяще - это само собой разумеется. Ну, а с течением времени он стал знаменитым юристом. Та- ким знаменитым, что все судьи и старые адвокаты обращались к нему, когда чего-либо не понимали. Он, однако, продолжал жить, как нищий в мансарде, окно которой выходило на грязный двор. Так шел год за годом, и слава доктора Гульберта, как светила науки, разлилась по всей стране. Никто не поверил бы, что такой человек, как он, может порой оказаться доступным для мягких сердечных порывов, тем более, что он уже начинал седеть, и никто не мог вспомнить, чтоб он когда-либо говорил о чем-нибудь, кроме юридических наук. Но именно в таких замкнутых сердцах живет особенно пламенная тоска. В тот день, когда доктор Гульберт достиг цели, которая ему еще в студенческие годы казалась высочайшей, когда его вели- чество император австрийский назначил его ректором нашего университета, - в тот самый день пронесся слух, что он обручился с одной молодой и необычайно красивой девушкой из бедной, правда, но аристократической семьи. И действительно, казалось, что счастье свалилось на доктора Гульберта. Правда, брак его оказался бездетным, но он носил свою молодую жену на руках. Величайшей радостью его было исполнять малейшее желание, которое он прочитывал в ее взоре. Но в своем счастье он ни в малейшей степени не забыл, как это обычно бывает с другими, о страждущих ближних: ╚Бог уте- шил мою тоску, - будто сказал он однажды. - Он обратил в дей- ствительность образ, который с раннего детства мне преподносил- ся. Он дал мне прекраснейшее из земных существ. И я хочу, чтобы отблеск моего счастья, поскольку это в моих силах, падал и на других╩..... Вот почему он принял такое горячее участие в судьбе одного бедного студента, как если бы тот был его сыном. Вероятно, ему приходила в голову мысль, как хорошо было бы, если бы кто-ни- будь поступил так с ним во дни его тяжелой юности. Но на земле часто поступок хороший и честный ведет к таким же последстви- ям, как и самый дурной, потому что мы, люди, не умеем отличать ядовитого семени от здорового. Так случилось и на этот раз: вы- званный состраданием поступок доктора Гульберта причинил ему самому горе. Молодая жена очень быстро воспылала тайной любовью к студенту, и безжалостной судьбе было угодно, чтобы ректор, как раз в тот момент, когда он, неожиданно вернувшись домой, хотел порадовать жену букетом роз, подарком к именинам, застал ее в объятиях того, кого он столь щедро осыпал своими благодея- ниями. Говорят, что голубой василек может навсегда потерять свои цвет, если на него упадет тускло-желтый, серый отблеск молнии. Вот так навсегда ослепла душа старика в тот день, когда вдребезги разлетелось его счастье. Уже в тот вечер он, который никогда ни в чем не знал излишества, просидел здесь у Лойзичек, потеряв сознание от водки, до рассвета. И Лойзичек стал его пристанищем до конца его разбитой жизни. Летом он спал на щебне у какой- нибудь постройки, зимой же - на деревянной скамейке. Звание профессора и доктора обоих прав за ним молчаливо сохранилось. Ни у кого не хватало мужества бросить ему, еще недавно знаменитому ученому, упрек в его возбуждающем всеобщее огор- чение образе жизни. Мало-помалу вокруг него собрался весь темный люд еврей- ского квартала, и так возникло странное сообщество, которое еще до сих пор называется б а т а л ь о н о м. Всеобъемлющее знание законов, которым обладал доктор Гульберт, стало оградою для всех, на кого полиция слишком внимательно посматривала. Умирал ли с голода какой-нибудь выпущенный арестант, доктор Гульберт высылал его совершенно голым на Старогородской проспект, - и правление так называемого Фишбанка оказывалось вынужденным заказать ему костюм. Подлежала ли высылке из города бездомная проститутка, он немедленно венчал ее с босяком, приписанным к округу, и делал ее таким образом оседлой. Сотни таких обходов знал доктор Гульберт, и с его заступ- ничеством полиция бороться не могла. Все, что эти отбросы че- ловеческого общества ╚зарабатывали╩, они честно, до последней полушки, сдавали в общую кассу, которая обслуживала все их жизненные потребности. Никто не попадался даже и в ничтож- ной нечестности. Может быть, именно из-за этой железной дис- циплины и сложилось наименование б а т а л ь о н. Каждое первое декабря ночью - годовщина несчастья, постиг- шего старика - у Лойзичек происходило оригинальное праздне- ство. Сюда набивалась толпа попрошаек, бродяг, сутенеров, улич- лых девок, пьяниц, проходимцев. Царствовала невозмутимая ти- шина, как при богослужении - доктор Гульберт помещался в том углу, где сейчас сидят музыканты как раз под портретом его величества императора, и рассказывал историю своей жизни: как он выдвинулся, как стал доктором, а потом ректором. Как только он подходил к тому моменту, когда он вошел в комнату молодой жены, с букетом роз в честь дня ее рождения и в память о том часе, в который он пришел к ней сделать предложение, и она стала его возлюбленной невестой - голос его обрывался. В рыданиях склонялся он над столом. Часто случалось, что ка- кая-нибудь распутная девка стыдливо и осторожно, чтобы никто заметил, вкладывала ему в руку полуувядший цветок. Слушатели долго не шевелились. Плакать этим людям непри- вычно. Они только опускают глаза и неуверенно перебирают пальцами. Однажды утром нашли доктора Гульберта мертвым на ска- мейке внизу у Молдавы. По-видимому, он замерз. Его похороны и сейчас стоят перед моим взором. Б а т а л ь- о н из кожи лез, чтобы все было возможно торжественнее. Впереди в парадной форме шел университетский педель; в ру- ках у него была пурпурная подушечка с золотой цепью, а за ка- тафалком необозримые ряды...... б а т а л ь о н, босый, грязный, оборванный и ободранный. Многие продали последние свои тряп- ки и шли, покрыв тело, руки и ноги обрывками старых газет. Так оказали они ему последнюю почесть. На его могиле стоит белый камень с тремя высеченными фи- гурами: ╚Спаситель, распятый между двумя разбойниками╩. Па- мятник воздвигнут неизвестно кем. Говорят, его поставила жена доктора Гульберта. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В завещании покойного юриста был пункт, согласно которому все члены б а т а л ь о н а получали у Лойзичек бесплатно тарелку супу. Для этого-то здесь приделаны на цепочках к столу ложки, а углубления в столе заменяют тарелки. В двенадцать часов яв- ляется кельнерша с большим жестяным насосом, наливает туда суп, и если кто-нибудь оказывается не в состоянии доказать свою принадлежность к б а т а л ь о н у, она тем же насосом выкачивает обратно жидкость. Обычаи этого стола вошли в пословицу и распространились по всему миру. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Поднявшийся в зале шум вывел меня из летаргии. Послед- ние фразы, произнесенные Цваком, еще заполняли мое сознание. Я еще видел, как он разводил руками, чтобы пояснить, как насос ходил взад и вперед. Затем возникавшие вокруг нас картины стали мелькать с такой быстротой и автоматичностью, и при всем том с такой неестественной отчетливостью, что я мгновениями за- бывал самого себя и чувствовал себя каким-то колесиком в жи- вом часовом механизме. Комната превратилась в сплошное человеческое месиво. На- верху, на эстраде, обычные господа в черных фраках. Белые манжеты, сверкающие кольца. Драгунский мундир с аксельбантами ротмистра. В глубине дамская шляпа со страусовым пером цвета лососины. Сквозь решетку барьера смотрело искаженное лицо Лойзы. Я видел: он едва держался на ногах. Был тут и Яромир, он неподвижно смотрел вверх, совсем тесно прижавшись к боковой стене, как бы притиснутый туда невидимой рукой. Танец вдруг оборвался: очевидно, хозяин крикнул что-то такое, что испугало всех. Музыка продолжала играть, но тихо, как бы неуверенно. Она дрожала - это ясно чувствовалось. А на лице у хозяина все же было выражение коварной, дикой радости.... У входной двери стоит полицейский комиссар в форме. Он заго- родил руками выход, чтобы никого не выпустить. За ним - агент уголовного розыска. - Здесь все-таки танцуют! Несмотря на запрещение. Я за- крываю этот притон. Ступайте за мной, хозяин. Все прочие, марш в участок. Слова звучат командой. Дюжий парень не отвечает, но коварная гримаса не сходит с его лица. Она кажется застывшей. Гармоника поперхнулась и едва посвистывает. Арфа тоже поджала хвост. Лица все вдруг видны в профиль: они с ожиданием всмат- риваются в эстраду. Аристократическая черная фигура спокойно сходит с лесенки и медленно направляется к комиссару. Взоры агента прикованы к блестящим лаковым ботинкам при- ближающегося. Последний останавливается на расстоянии одного шага от полицейского и обводит его скучающим взором с головы до ног, потом с ног до головы. Остальные господа на эстраде, перегнувшись через верила, стараются задушить свой смех серыми шелковыми носовыми платками. Драгунский ротмистр вставляет золотую монету в глаз и вы- плевывает окурок в волосы девушки, стоящей внизу. Полицейский комиссар изменился в лице, и, не отводя глаз, смущенно смотрит на жемчужину на манишке аристократа. Он не может вынести хладнокровного тусклого взгляда этого бритого неподвижного лица с крючковатым носом. Оно выводит его из себя, подавляет его. Мертвая тишина в зале становится все мучительнее. - Так смотрят статуи рыцарей, что лежат со сложенными руками на каменных гробах в готических церквах, - шепчет ху- дожник Фрисландер, кивая в сторону кавалера. Наконец, аристократ нарушает молчание: - Э... Гм...- Он под- делывается под голос хозяина: - Да, да, вот это гости, это вид- но. - По залу проносится оглушительный взрыв хохота, стаканы дребезжат, босяки хватаются за живот от смеха. Бутылка летит в стену и разбивается вдребезги. Толстый хозяин почтительно шепчет нам, поясняя: ╚его светлость, князь Ферри Атенштедт╩. Князь подал полицейскому визитную карточку. Несчастный берет ее, отдает честь и щелкает каблуками. Снова становится тихо. Толпа ждет, затаив дыхание, что бу- дет дальше. Князь опять говорит: - Дамы и господа, которых вы здесь видите... эээ... это мои милые гости. - Его светлость небрежным жестом указывает на весь сброд. - Не разрешите ли, господин комиссар... эээ... предста- вить вас. С вынужденной улыбкой комиссар отказывается, что-то бор- мочет... что, ╚к сожалению, обязанность службы╩, и наконец, оп- равившись, добавляет: - Я вижу, здесь все в порядке. Это вызывает к жизни драгунского ротмистра. Он бросается к дамской шляпе со страусовым пером и в ближайшее мгновение, при торжественном одобрении аристократической молодежи, вы- водит... Розину в зал. Она так пьяна, что едва стоит на ногах, глаза ее закрыты. Большая дорогая шляпа сидит криво. На ней нет ничего, кроме розовых чулок и мужского фрака, надетого на голое тело. Сигнал: музыка, обезумев, начинает... ...Ри-ти-тит, Ри-ти-тит... и смывает гортанный крик, вырвавшийся у глухонемого Яромира, когда он увидел Розину. Мы собираемся уходить. Цвак зовет кельнершу. Общий шум заглушает его слова. Картины, мелькающие передо мной, становятся фантастиче- скими: как в чаду опиума. Ротмистр обнял полуголую Розину и медленно в такт кружит- ся с ней. Толпа почтительно расступается. Затем раздается шепот со скамеек: ╚Лойзичек, Лойзичек╩. Шеи вытягиваются, и к танцующей паре присоединяется еще одна, еще более странная. Похожий на женщину юноша, в розовом трико, с длинными светлыми волосами до плеч, с губами и щека- ми, нарумяненными, как у проститутки, опустив в кокетливом сму- щении глаза, - прижимается к груди князя Атенштедта. Арфа струит слащавый вальс. Дикое отвращение к жизни сжимает мне горло. В ужасе глаза мои ищут дверь. Там, отвернувшись, чтоб ни- чего не видеть, стоит комиссар и что-то быстро шепчет агенту, который прячет какой-то предмет. Слышится звон ручных кан- далов. Оба пристально смотрят на рябого Лойзу, который на один миг обнаруживает намерение спрятаться, но потом, оцепенев, с лицом белее извести и перекосившимся от страха, остается на месте. Один образ вспыхивает в моем воспоминании и тотчас поту- хает: картина, которую я видел час тому назад. Прокоп прислу- шивается, перегнувшись через решетку водостока, а из земли раздается предсмертный крик. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я хочу вскрикнуть и не могу. Холодные пальцы лезут мне в рот и прижимают язык к передним зубам, язык каким-то комом затыкает мне горло, и я не могу произнести ни слова. Самих пальцев я не вижу - знаю только, что они существуют. невидимо, - и все же я их воспринимаю как нечто телесное. В моем сознании ясно вырисовывается: о н и п р и н а д л е- ж а т р у к е т о г о п р и з р а к а, к о т о р ы й д а л м н е к н и г у ╚I b b u r╩, в м о е й к о м н а т е н а П е- т у ш ь е й у л и ц е. - Воды, воды! - кричит возле меня Цвак. Они держат мою голову и освещают мне зрачки свечой. - Отнести его домой, позвать врача... архивариус Гиллель знает толк в этом... к нему... - совещаются они. Я лежу на носилках неподвижно, как труп, а Прокоп и Фрис- ландер выносят меня. VII ЯВЬ Цвак взбежал по лестнице впереди нас, и я слышал, как Ми- риам, дочь архиварнуса Гиллеля, тревожно расспрашивала его, а он старался ее успокоить. Я нисколько не старался вслушиваться в то, о чем говорили, и скорее догадался, чем понял из слов: Цвак рассказывал, что мне стало худо, и они ищут первой помощи, чтобы привести меня в сознание. Я все еще не мог шевельнуть ни одним членом, и невидимые силы все еще сжимали мне язык, но мысли мои были тверды и ясны, а чувство страха оставило меня. Я знал точно, где я был, что со мной случилось, и находил вполне естественным, что меня внесли, как покойника, в комнаты Шемайи Гиллеля, опустили на пол и оставили одного. Мной овладело спокойное естественное удовлетворение, кото- рое испытывают при возвращении домой после долгого странство- вания. В комнате было темно. Крестовидные очертания оконных рам расплывались в светящемся тумане, проникавшем с улицы. Все казалось мне вполне естественным, и я не удивился ни то- му, что Гиллель вошел с еврейским субботним семисвечником, ни тому, что он спокойно сказал мне ╚добрый вечер╩, как говорят человеку, которого поджидали. Нечто в этом человеке вдруг бросилось мне в глаза, пока он расхаживал по комнате, поправляя разные предметы на комоде и зажигая второй семисвечник. А ведь мы встречались с ним час- то, три или четыре раза в неделю, на лестнице, и ничего особен- ного я в нем не замечал за все то время, что я жил в этом доме. Мне бросились в глаза: пропорциональность всего его тела и отдельных членов, тонкий очерк лица с благородным лбом. Он должен был быть, как я теперь рассмотрел при свете, не старше меня, самое большее ему могло быть 45 лет. - Ты пришел, - заговорил он немного погодя, - на несколько минут раньше, чем я предполагал, не то свечи были бы уже заж- жены. - Он указал на канделябры, подошел к носилкам и напра- вил свои темные, глубокие глаза, как мне показалось, на кого-то, стоявшего у меня в головах на коленях, но на кого именно, я не мог рассмотреть. Затем он зашевелил губами и безэвучно произ- нес какую-то фразу. Тотчас же невидимые пальцы отпустили мой язык, и оцене- нение прошло. Я приподнялся и оглянулся назад, никого, кроме Шемайи Гиллеля и меня, в комнате не было. Так что и его ╚ты╩, и замечание, что он ожидал меня, относи- лись ко мне!? Еще больше, чем все эти обстоятельства, поразило меня, что я не был в состоянии почувствовать даже малейшее удивление. Гиллель, очевидно, угадал мои мысли, потому что он друже- ски улыбнулся, помогая мне подняться с носилок, и, указывая на кресло, он сказал: - И ничего удивительного нет в этом. Ужасают только при- зраки - ╚кишуф╩. Жизнь язвит и жжет, как власяница, а солнеч- ные лучи духовного мира ласкают и согревают. Я молчал, потому что решительно не знал, что бы я мог ска- зать. Он, по-видимому, и не ждал ответа, сел против меня и спо- койно продолжал: - ╚И серебряное зерцало, если бы оно облада- ло способностью чувствовать, ощущало бы боль только тогда, когда его полируют. Гладкое и блестящее, оно отражает все об- разы мира, без боли и возбуждения. - Благо человеку, - тихо прибавил он,- который может ска- зать про себя: я отполирован. - На минуту он задумался, и я слышал, как он прошептал по-еврейски: ╚Lischuosecho kiwisi Adoschem╩(1). Затем его голос отчетливо заговорил: - Ты явился ко мне в глубоком сне, и я воззвал тебя к бодр- ствованию. В псалмах Давида сказано: ╚Т о г д а я с к а з а л с е б е с а м о м у: н ы н е н а ч н у я, л е с т н и ц а Б о ж и я с о в е р ш и л а п р е- о б р а ж е н и е с и е╩. Когда люди подымаются с ложа сна, они воображают, что они развеяли сон, и не знают, что становятся жертвой своих чувств, что делаются добычей нового сна, более глубокого, чем тот, из которого они только что вышли. Есть только одно истинное про- буждение, и это то, к которому ты теперь приближаешься. Если ты скажешь это людям, то они подумают, что ты болен, ибо им ___________________________________________________________________ (1) Известные слова псалмопевца: ╚Я уповаю на помощь Твою, о Господи!╩ ___________________________________________________________________ не понять. Бесполезно и жестоко говорить им об этом. Они исчезают, к а к п о т о к. О н и - т о ч н о с о н. Т о ч н о т р а в а, к о т о р а я с е й ч а с з а в я н е т. К о т о р а я к в е ч е р у б у д е т с р е з а н а и з а с о х н е т. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Кто был незнакомец, который приходил ко мне и дал мне гу ╚Ibbur╩? Наяву или во сне видел я его? - хотел я спросить, но Гиллель ответил мне раньше, чем я успел произнести эти слова. - Знай, что человек, который посетил тебя и которого ты зовешь Големом, означает воскресение из мертвых внутри духа. Все на земле не что иное, как вечный символ в одеянии из праха. Как думаешь ты глазами? Ведь каждую форму, видимую то- бою ты обдумал глазом. Все, что приняло форму, было раньше призраком. У меня было чувство, точно все понятия, твердо стоявшие в моем уме на своих якорях, вдруг сорвались и, как корабли без руля, устремились в безбрежное море. Гиллель спокойно продолжал: - Кто пробудился, тот уже не может умереть. Сон и смерть - одно и то же. ╚...не может умереть?╩ Смутная боль охватила меня. - Две тропинки идут рядом: путь жизни и путь смерти. Ты получил книгу ╚Ibbur╩ и читал ее. Твоя душа зачала от духа жизни.. - слышал я слова его. ╚Гиллель, Гиллель, дай мне идти путем, которым идут все люди - путем смерти╩, - дико кричало все существо мое. Лицо Шемайи Гиллеля стало неподвижным и серьезным. - Люди не идут никаким путем, ни путем жизни, ни путем смерти. Вихрь носит их, как солому. В Талмуде сказано: ╚прежде, чем Бог сотворил мир, он поставил перед своими созданиями зеркало, чтобы они увидали в нем страдания бытия и следующие за ними блаженства. Одни взяли на себя страдания, другие - отказались, и вычеркнул их Бог из книги бытия╩. А вот ты идешь своим путем, свободно избранным тобой, пусть даже неведомо для тебя: ты несешь в себе собственное призвание. Не печалься: по мере того, как приходит знание, приходит и воспоминание. Знание и воспоминание - одно и то же. Дружеский, почти любезный тон, звучавший в словах Гиллеля, вернул мне покой, и я почувствовал себя в безопасности, как больной ребенок, который знает, что отец возле него. Я огляделся и заметил, что комната сразу наполнилась людьми, обступившими нас: некоторые в белых саванах, какие носили старые равнины, другие в треугольных шляпах, с серебряными пряжками на башмаках, - но Гиллель провел рукой по моим глазам, и комната снова опустела. Затем он вывел меня на лестницу, дал мне зажженную свечу, чтоб я мог посветить себе на пути к моей комнате. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я лег в постель и хотел заснуть, но сон не приходил, и я впал в какое-то странное состояние: я не грезил, не спал, но и не бодрствовал. Свет я загасил, но, несмотря на это, в комнате все было так ясно, что я четко различал все очертания предметов. При этом я чувствовал себя хорошо, не было того мучительного беспокойства, которое охватывает обычно человека в таком состоянии. Никогда за всю мою жизнь я не был способен так остро и чет- ко мыслить, как теперь. Здоровый ритм пробежал по моим нер- вам и привел в стройный порядок мои мысли - точно войско, ко- торое ждало моих приказаний. Мне стоило только скомандовать, и они маршировали передо мной и исполняли все, что я хотел. Мне пришла на память камея из авантурина, которую я про- бовал за последние недели вырезать и все никак не мог, потому что рассыпанные в этом минерале кусочки слюды никак не сов- падали с рисовавшимися мне чертами лица. Теперь в одно мгно- вение способ был найден, и я знал совершенно точно, как надо держать резец, чтобы справиться со структурой материала. Еще недавно игралище фантастики и всяческих видений, о ко- торых я часто не знал: идеи это или чувство, тут вдруг я владыка и король в собственном царстве. Вычисления, которые я раньше делал с большим трудом на бумаге, теперь сами собой легко слагались, как бы шутя, в ре- зультаты. Все это давала мне новая, пробудившаяся во мне, спо- собность видеть и удерживать в памяти именно то, что мне нужно было: цифры, формы, предметы, краски. И если дело касалось вопросов, в которых эти орудия являлись бессильными - фило- софских проблем или чего-нибудь в этом роде, - то, вместо внут- реннего зрения, являлся слух, причем роль говорящего принадле- жала голосу Шемайи Гиллеля. Мне стали доступны чудеснейшие откровения. То, что я тысячи раз в жизни пропускал мимо ушей, небреж- но, как пустые слова, вставало передо мной в своей громадной значительности; то, что я заучивал ╚наизусть╩, я теперь схватывал сразу, как свое собственное. Тайны словосочетаний, которым прежде я был чужд, обнажались предо мной. Высокие идеалы человечества, которые до сих пор с благород- ной миной коммерции советника и с грудью, покрытой орденами, говорили со мной сверху вниз, покорно сняли шутовские маски и просили извинения: они сами ведь нищие, но все еще могут под- держать какой-нибудь еще более наглый обман. Не приснилось ли мне все это? Может быть, я вовсе не гово- рил с Гиллелем. Я ухватился за стул возле моей постели. Все правильно, там была свеча, которую дал мне с собой Шемайя. Счастливый, как ребенок, который в рождественскую ночь убедился в том, что чудесный гном действительно существу- ет, я снова уткнулся в подушки. Точно ищейка, я проник дальше в толщу окружавших меня духовных загадок. Сперва я попытался дойти до того пункта моей жизни, до которого хватило мне моих воспоминаний. Только оттуда, дума- лось мне, может быть, мне удастся осмотреть ту эпоху моего су- ществования, которая, по странному сплетению судеб, остается для меня погруженной во мрак. Но, несмотря на все мои усилия, я оставался в пределах тем- ного двора нашего дома и только различал через ворота лоток Аарона Вассертрума. Точно целый век жил я резчиком камей в этом доме, - всегда в одном возрасте, никогда не быв ребенком! Я уже готов был отказаться от безнадежной попытки проник- нуть дальше в тайники прошлого, но тут я внезапно с изумитель- ной ясностью ощутил, что в моих воспоминаниях проходит широ- кая дорога событий, замыкаясь воротами, и что множество ма- леньких узких тропинок, всегда сопровождающих главную дорогу, до сих пор совершенно мною необследовано. ╚Откуда, - услышал я почти явствевный крик, - дались тебе знания, благо- даря которым ты теперь влачишь свое существование? Кто на- учил тебя вырезыванию камей, гравированию и всему прочему? Читать, писать, говорить, есть, ходить, дышать, думать, чувство- вать?╩ Я тотчас же ухватился за прозвучавший внутри меня совет. Я систематически обозревал мою жизнь. Я заставлял себя в опрокинутом, но непрерывном ракурсе решать: что было ис- ходным пунктом того, что случилось только что, что произошло до того и т. д. Вот и опять я оказался у ворот... Вот, вот! Один маленький скачок в пустоту, и бездна, отде- ляющая меня от забытого, будет преодолена... Но тут всплыла передо мной картина, которой я не заметил при анализе прошло- го: Ш е м а й я Г и л л е л ь п р о в е л р у к о й п о м о и м г л а з а м, совсем так, как недавно в своей комнате. И все исчезло. Даже желание продолжать думать об этом. Но одно прочное приобретение осталось у меня, а именно, следующее открытие: весь ряд собы- тий в жизни есть тупик, как бы широко и доступно они, по-види- мому, не располагались. Узенькие, скрытые тропинки - они ведут к потерянной родине: то, что нежно, едва заметно, запечатлелось в нашем теле, а не страшные рубцы, причиняемые нам внешней жизнью, - здесь разгадка последних тайн. Так же, как я могу перенестись ко дням моей юности, стоит только пройтись по алфавиту, в обратном порядке, от Зет до А, и вот я уже вижу себя учащимся в школе, - так, понял я, должен я странствовать и в иную далекую родину, лежащую по ту сторо- ну всяких дум. Бесконечная работа навалилась на мои плечи. И Геркулес одно время держал на своей голове громаду неба, - припомнилось мне, и я вдруг понял скрытое значение этой легенды. И как Геркулес освободился хитростью, попросив гиганта Атланта: ╚Позволь мне только сделать веревочную подушечку на голову; чтоб ужасная ноша не размозжила мне черепа╩, - так и я найду, думалось мне, какие-нибудь затаенные выходы из этого ущелья. Внезапно глубокая досада овладела мною при мысли о не- обходимости слепо ввериться ходу моих размышлений, я растя- нулся на спине, закрыл пальцами глаза и уши, чтоб не отвле- каться никакими ощущениями, чтобы убить всякую мысль. Но моя воля разбилась о железный закон: одну мысль я мог прогнать только посредством другой, умирала одна, ее трупом питалась следующая. Я убегал по шумящим потокам моей кро- ви, - но мысли преследовали меня по пятам. Я искал убежища в закоулках моего сердца - одно мгновение, и они меня там на- стигали. Опять пришел ко мне на помощь ласковый голос Гиллеля: ╚Следуй своей дорогой и не уклоняйся! Ключ от искусства забве- ния находится у наших собратьев, идущих путем смерти, - ты же зачал от духа жизни╩. Передо мной появилась книга ╚Ibbur╩, и две буквы загоре- лись в ней: одна обозначала бронзовую женщину с мощным, как землетрясение, биением пульса, другая в бесконечном отдале- нии: Г е р м а ф р о д и т н а п е р л а м у т р о в о м т р о- н е, с к о р о н о й и з к р а с н о г о д е р е в а н а г о л о в е. Тут Шемайя Гиллель провел в третий раз рукой по моим гла- зам и я заснул. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . VIII СНЕГ ╚Дорогой и уважаемый майстер Пернат! Я пишу вам это письмо очень спешно и в величайшей тревоге. Прошу вас уничтожить его немедленно по прочтении - или еще лучше верните его мне обратно, вместе с конвертом, иначе я не буду спокойна. Не говорите никому, что я вам писала. И о том, куда вы се- годня пойдете. Ваше благородное, доброе лицо совсем недавно внушило мне такое доверие (этот маленький намек на виденное вами событие даст вам понятие, кто пишет это письмо - я боюсь подписаться), - к тому же: ваш добрый покойный отец был моим учителем в детстве. Все это дает мне смелость обратиться к вам, как к един- ственному человеку, который в состоянии помочь мне. Умоляю вас прийти сегодня в пять часов в собор на Градчине╩. Добрых четверть часа я просидел с этим письмом в руках. Исключительное благоговейное настроение, которое владело мной со вчерашнего вечера, сразу рассеялось, - одно свежее дыхание нового суетного дня снесло его. Ко мне, улыбаясь, полная обеща- ний, приблизилась судьба юного существа, дитя весны. Человече- ское сердце просит у меня помощи. У меня! Моя комната сразу стала какой-то новой. Ветхий резной шкаф выглядел таким до- вольным, и четыре кресла показались мне старыми приятелями, собравшимися вокруг стола, чтобы, посмеиваясь, начать игру в тарок. Мои часы наполнились содержанием, сиянием и богатством. Неужели сгнившему дереву суждено еще принести плоды? Я чувствовал, как бегут по мне спавшие до сих пор живо- творные силы, - они были спрятаны в глубинах моей души, засы- паны мелким щебнем повседневности и вырвались потоком, про- рвавшим лед зимы. И с письмом в руке я сознавал уверенно, что я приду на по- мощь, чего бы это ни стоило. В сердечном восторге я чувствовал, что случившееся незыблемо, как здание. Снова и снова я перечитывал это место: ╚к тому же ваш доб- рый покойный отец был моим учителем в детстве...╩ - У меня захватывало дыхание, не звучало ли это, как обещание: сегодня ты будешь со мной в раю!? Протянувшаяся ко мне за помощью рука несла мне подарок: дорогое мне воспоминание откроет мне тайну, поможет припод- нять завесу, скрывающую мое прошлое! ╚Ваш добрый покойный отец...╩ Как чуждо звучали эти слова, когда я повторял их! - Отец! - На миг припомнилось мне утом- ленное лицо седого старика, в кресле у моего сундука - чужое, совершенно чужое и все же необычайно знакомое. Затем мои глаза вернулись к действительности, и громкое биение моего сердца стало созвучным с реальным мигом. Я вскочил в испуге, не пропустил ли? Взглянул на часы: слава Богу, только половина пятого. Я во- шел в спальню, надел пальто и шляпу и стал спускаться по лест- нице. Какое дело мне сегодня до шепота темных углов, до злых досадливых колебаний, которые непрерывно возникали: ╚мы не пустим тебя - ты наш, мы не хотим, чтоб ты радовался - не хватает, чтобы еще кто-нибудь радовался в этом доме!╩ Тонкая, ядовитая пыль, которая обычно поднималась, удушая меня, из всех этих углов и закоулков, сегодня исчезла от живого дыхания моих уст. На секунду я остановился у двери Гиллеля. Зайти? Тайная робость не дала мне постучаться. Мне так странно было сегодня - как будто я н е с м е ю зайти к нему. И уже толка- ла меня жизнь вперед, с лестницы вниз. Белая от снега улица. Вероятно, многие здоровались со мной, но не помню, отвечал ли я им. Я беспрестанно нащупывал письмо на моей груди. Оттуда веяло теплом. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я шел под арками переплетающихся аллей Старогородского Кольца, мимо бронзового фонтана, вырезные решетки которого были увешаны сосульками, дальше через каменный мост со ста- туями святых и с фигурой Иоанна Непомука. Внизу гневно разбивались волны о стены набережной. В полусне упал мой взор на высеченную в песчанике нишу святой Луитгарды с ╚муками осужденных╩; снег густо лежал на бровях страждущих и на цепях молитвенно воздетых рук. Ворота втягивали меня и отпускали. Передо мной медленно проплывали дворцы, с их резными надменными порталами, где львиные головы на бронзовых кольцах раскрывали свои пасти. И тут тоже снег, повсюду снег. Мягкий, белый, как шкура ог- ромного полярного медведя. Высокие, гордые окна с сияющими карнизами смотрели без- участно на облака. Меня удивляло, что в небе было так много птиц. По мере того, как я подымался в Градчину по бесчисленным гранитным ступеням, каждая шириной в четыре человеческих ту- ловища, из моего кругозора постепенно исчезал город с его кры- шами и балконами. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Уже ползли сумерки вдоль домов, когда я очутился на пус- тынной площади; там посредине тянулся собор к трону небес. Стены, обледенелые по краям, вели к боковому входу. Откуда-то из далекой квартиры доносились в вечернем без- молвии тихие, затерянные звуки гармоники. Как горестные сле- зы ниспадали они в забвение. Я услышал вздох дверной обшивки, когда за мной затвори- лась церковная дверь. Я стоял в темноте, и золотой алтарь свер- кнул мне сквозь зеленое и синее мерцание умирающего света, падавшего сквозь цветные окна на церковные стулья. Сверкали искры из красных стеклянных лампад. Слабый запах воска и ладана. Я сажусь на скамью. Кровь моя странно замирает в этом цар- стве покоя. Жизнь с остановившимся сердцебиением наполняет простран- ство. Затаенное терпеливое ожидание. Серебряные реликвии покоились в вечном сне. Вот. Издали донесся шум копыт, задел мой слух, хотел при- близиться и затих. Неясный шум хлопнувшей дверцы кареты. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Шуршание шелкового платья приблизилось ко мне, и тонкая, нежная женская рука коснулась моей. - Пожалуйста, пожалуйста, идем туда, к колонне. Мне не хочется, здесь, на церковных скамьях, говорить с вами о том, что я должна вам сказать. Священные картины рассеялись в трезвой ясности, внезапно охватили меня будни. - Я право, не знаю, майстер Пернат, как мне благодарить вас за то, что вы, из любезности ко мне, совершили в такую сквер- ную погоду этот долгий путь. Я пробормотал несколько банальных слов. - ...Но я не нашла другого места, где я была бы более за- щищена от преследований и опасности, чем здесь. Сюда, в со- бор, наверное, никто за нами не следовал. Я вынул письмо и протянул его даме. Она была вся укутана в дорогие меха, но по звуку ее голоса я узнал в ней ту самую, что недавно в ужасе от Вассертрума бежала в мою комнату на Петушьей улице. Я даже не удивился этому, потому что никого другого не ожидал встретить. Я всматривался в ее лицо, которое в полутьме ниши каза- лось еще бледнее, чем было, по-видимому, в действительности. От ее красоты у меня захватило дух, и я стоял, как зачарован- ный. С какой радостью я пал бы перед ней и целовал бы ее но- ги за то, что она обратилась к моей помощи, что меня избрала она для этой цели. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Забудьте, я прошу вас от всей души - по крайней мере, пока мы здесь, о той странной ситуации, в которой вы тогда увидали меня, - смущенно продолжала она. - ...я и не знала да- же, как вы смотрите на такие вещи... - Я уже старик, но ни разу в жизни я не решился стать судьей над моими ближними, - вот все, что я мог сказать. - Спасибо вам, майстер Перват, - тепло и просто сказала она. - Теперь терпеливо выслушайте меня, не можете ли вы вы- ручить меня или, по крайней мере, дать мне совет в моем отчаян- ном положении. - Я чувствовал, что ею овладел безумный страх, голос ее дрожал. - Тогда... в ателье... у меня появилась ужасная уверенность, что это страшное чудовище выследило меня. Уже целый месяц, как я замечаю, куда бы я ни шла, одна ли, с мужем ли, или с... с... с доктором Савиоли, всегда, всегда, где-нибудь вблизи появляется страшное, преступное лицо этого старьевщика. Во сне и наяву преследуют меня его косые глаза. Он еще не по- казывает, чего он хочет, но тем мучительнее гнетет меня по но- чам ужас, когда же он, наконец, набросит мне петлю на шею! Сперва, доктор Савиоли пробовал успокоить меня, говоря, что жалкий старьевщик, как этот Аарон Вассертрум, не может мне, вообще, повредить; в худшем случае дело может дойти до какого-нибудь ничтожного вымогательства или чего-нибудь в этом роде. Однако, каждый раз его губы бледнели, как только произ- носилось имя Вассертрума. Я боюсь, что доктор Савиоли скрыва- ет что-то, чтобы меня успокоить, что-то ужасное, что может стоить жизни ему или мне. Впоследствии я узнала то, что он так заботливо хотел скрыть от меня: с т а р ь е в щ и к н е р а з н о ч ь ю я в л я л с я к н е м у н а к в а р т и р у! Я знаю, я чувствую всем существом своим, происходит нечто, что медленно стягивается вокруг нас, как кольца змеи. Что нужно было там этому разбойнику? Почему доктор Савиоли не может отделаться от него? Нет, нет, я больше не могу видеть этого, я должна что-нибудь предпринять. Что угодно, иначе это сведет меня с ума... Я хотел возразить ей несколькими словами утешения, но она не дала мне закончить фразы. - А в последние дни кошмар, который грозит задушить ме- ня, принял более конкретные формы. Доктор Савиоли внезапно заболел, - я не могу с ним теперь сноситься, не смею навещать его, так как иначе моя любовь к нему может быть обнаружена ежечасно. Он лежит в бреду, и единственное, что я могла узнать, это то, что он в бреду видит себя преследуемым каким-то мерзав- цем с заячьей губой - Аарон Вассертрум! Я знаю смелость доктора Савиоли, и тем ужаснее - можете себе это представить - мое настроение, когда я вижу его совер- шенно подавленным и парализованным, перед опасностью, кото- рую я сама чувствую, как приближающуюся ко мне страшную петлю. Вы скажете, что я трусиха, зачем я не объяснюсь открыто с доктором Савиоли, зачем не пожертвую всем, раз я так уж люблю его, всем: богатством, честью, славой и т. д., - вскричала она так громко, что эхо отозвалось в галереях хора, - но я не могу! Ведь у меня ребенок, моя милая, белокурая, маленькая девочка! Не могу же я пожертвовать своим ребенком? Да разве вы думаете, что мой муж позволил бы мне это!.. Вот, - вот возь- мите это, майстер Пернат, - она выхватила в безумном порыве мешочек, полный нитями жемчуга и драгоценными камнями. - Отдайте это негодяю, я знаю, - он жадный... Пусть берет все, что у меня есть, пусть только оставит мне ребенка... Правда, он не выдаст меня?.. Говорите же, Христа ради, скажите хоть слово, что вы хотите мне помочь! С большим трудом удалось мне успокоить ее и заставить ее сесть на скамью. Я говорил ей все, что приходило в голову, бессмысленные и бессвязные фразы. Мысли мчались в моем мозгу, и я едва понимал, что говорит мой язык - фантастические идеи расплывались, едва родившись. Мой взор рассеянно остановился на фигуре монаха, изобра- женного на стене. Я говорил и говорил. Мало-помалу очертания фигур преобразились: ряса стала потертым пальто с поднятым воротником, а из него выросло молодое лицо с впалыми щеками, покрытыми чахоточными пятнами. Не успел я еще уразуметь этого видения, как передо мной снова был монах. Мой пульс бился слишком сильно. Несчастная женщина склонилась на мою руку и тихо плакала. Я сообщил ей часть силы, родившейся во мне при чтении письма и еще сейчас меня переполнявшей. И я заметил, как она постепенно стала приходить в себя. - Я хочу вам объяснить, почему я обращаюсь именно к вам, майстер Пернат, - снова тихо заговорила она после долгого мол- чания. - Вы однажды сказали мне несколько слов, и я никогда в течение долгих годов не могла забыть их... Многих годов? У меня кровь остановилась в жилах. - Вы прощались со мной - я уже не помню при каких обсто- ятельствах - я была еще ребенком, - и вы сказали так ласково и грустно: ╚Пусть никогда этого не случится, но все же вспомните обо мне, если когда-нибудь вы окажетесь в безвыходном положении. Может быть, Господь Бог устроит так, что именно я в состоянии буду вам помочь╩. Я тогда отвернулась и быстро бросила свой мяч в фонтан, чтоб вы не заметили моих слез. Потом я хотела вам подарить мое красное коралловое сердечко, которое я носила на шелковой ниточке на шее, но мне было стыдно, - это было бы так смешно. Воспоминание! Судорога сжимала мне горло. Точно проблеск света из дале- кой манящей страны мелькнуло передо мной - вдруг и ужасно: маленькая девочка в белом платьице, вокруг зеленая лужайка парка, обрамленная старыми вязами. Я отчетливо увидел это опять. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я, должно быть, побледнел, я понял это по поспешности, с ка- кою она продолжала: ╚Я отлично знаю, что эти слова были вы- званы настроением разлуки, но они часто были утешением для меня, - и я благодарю вас за них╩. С усилием стиснул я зубы и задержал в груди кричащую боль, разрывавшую мое сердце. Я понял. Милостивая рука задержала поток моих воспоминаний. Ясно стало теперь в моем сознании все то, что внес в него короткий проблеск умчавшихся дней: любовь, слишком большая для моего сердца, годами разлагала мои мысли, и ночь безумия стала бальзамом для больного духа. Постепенно спускалось спокойствие умирания, и высыхали слезы в моих глазах. Колокольный звон проплывал важно и гордо в соборе, и я был в состоянии с радостным смехом смотреть в глаза той, которая пришла сюда искать моей помощи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Снова услышал я слухой стук дверцы экипажа и топот копыт. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . По снегу, мерцавшему голубоватым светом, я направился в город. Фонари, подмигивая, смотрели на меня. Скученные груды елок своими блестками, посеребренными орехами, шептали мне о близящемся Рождестве. На площади Ратуши, возле статуи Марии, при мигании свечей, нищенки с серыми платочками на голове перебирали четки перед образом Божьей Матери. У темного входа в еврейский квартал грудились лавки рож- дественского базара. Посредине площади ярко вырисовывалась при свете факелов обтянутая красным открытая сцена кукольного театра. Помощник Цвака в пурпурном и фиолетовом одеянии, с кну- том в руках и с привязанным к нему черепом, стуча, скакал на деревянной лошадке по доскам сцены. Рядами, тесно прижавшись друг к другу, разинув рты, смотре- ли туда дети в меховых шапках, надвинутых на уши, - как зача- рованные слушали стихи покойного пражского поэта Оскара Ви- нера. Мой друг Цвак декламировал их, сидя внутри ящика: ╚Паяц торжественно идет, Он тощ и бледен, как поэт, Он строит рожи и поет, В заплаты пестрые одет╩... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я свернул в переулок, темным углом выходивший на площадь. Здесь, в темноте, перед каким-то объявлением молча стояла, голова к голове, группа людей. Кто-то зажег спичку, и я смог прочесть несколько отрывочных строк. Слабеющим сознанием воспринял я несколько слов. И с ч е з! 1000 флоринов вознаграждения Пожилой мужчина... в черном... ...приметы: ...полное, бритое лицо ...цвет волос: седой... Полицейское Управление... Комната... Безвольно, равнодушно, как живой труп, шел я между ряда- ми неосвещенных домов. Горсточка маленьких звезд поблескивала на узком темном небесном пути над кровлями. Умиротворенно неслись мои мысли обратно к собору, мой ду- шевный покой стал еще блаженнее и глубже, как вдруг с рез- кой отчетливостью, точно прозвучав над самым ухом, донеслись до меня по морозному воздуху слова кукольного актера: ╚А где сердечко из коралла? Оно на ленточке висело И на заре сияло алой╩... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . IХ НАВАЖДЕНИЕ До глубокой ночи я беспокойно шагал по моей комнате и Напрягал мозг, все измышляя, как бы я мог оказать ей помощь. Порою я уже решался спуститься вниз к Шемайе Гиллелю, чтобы рассказать ему то, что я выслушал, и просить у него со- вета, но каждый раз я отказывался от этого решения. Он стоял передо мной столь великий духом, что мне каза- лось кощунством докучать ему повседневными вещами. Затем мгновениями нападало на меня жгучее сомнение, на- яву ли я все это пережил. Все это случилось совсем недавно, а уже побледнело в памяти сравнительно с яркими переживаниями истекшего дня. Уже не приснилось ли мне все это? Я, переживший неслыханное, забывший свое прошлое, мог ли я хоть на секунду принять за действительность то, чему един- ственным свидетелем была моя память? Мой взгляд упал на свечу Гиллеля, все еще лежавшую на стуле. Слава Богу, хоть одно несомненно, я был в тесном соприкос- новении с ним! Не побежать ли к нему без всяких размышлений, обнять его колени и, как человек человеку, пожаловаться ему на то, что невыразимое горе терзает мое сердце. Я уже коснулся дверной ручки, но снова отпустил ее. Я пред- видел, что должно было произойти: Гиллель будет ласково про- водить рукой по моим глазам и... нет, нет, только не это!.. Я не имел никакого права желать облегчения. ╚Она╩ надеялась на меня и на мою помощь, и если даже опасность, в которой она находится, кажется мне порою маленькой и ничтожной, ╚она╩ воспринимает ее, как огромную. Просить совета у Гиллеля можно и завтра. Я заставлял себя спокойно и трезво думать: теперь, ночью, тревожить его, - это неразумно. Так может поступать только сумасшедший. Я хотел было зажечь лампу, но отказался от этого, отражен- ный лунный свет падал с противоположных крыш в мою комнату, и становилось светлее, чем мне хотелось. Я опасался, что ночь протянется еще дольше, если я зажгу свет. Было столько безнадежности в сознании, что нужно зажечь лампу, чтобы только дождаться дня, являлось такое опасение, что это отодвинет утро в недостижимую даль. Как призрак, как воздушное кладбище, тянулись ряды кро- вель... это были точно надгробные плиты с полуистертыми надпи- сями, нагроможденные над мрачными могилами, ╚обителями╩, насыщенными стонами людей. Долго стоял я и смотрел наверх, пока не стало мне страшно, отчего не пугает меня шум сдержанных шагов. А ведь он совсем отчетливо доносился до меня сквозь стены. Я насторожился: не было сомнений - там ходил кто-то, по тихо- му скрипу пола было ясно, как пугливо ступает он подошвами. Я сразу пришел в себя. Я точно умалился физически, так сжалось все во мне от прислушивания. Я воспринимал только настоящий миг. Еще один пугливый, отрывистый скрип, и все умолкло. Мер- твая тишина. Стерегущая жуткая тишина, предающая себя сво- им внутренним криком и превращающая минуту в бесконечность. Я стоял неподвижно, прижав ухо к стене, - меня мучила мысль, что по ту сторону стены кто-то стоит так же, как я, и делает то же самое. Я продолжал прислушиваться. Ничего! Соседнее ателье казалось вымершим. Бесшумно, на цыпочках прокрался я к стулу возле постели, взял свечу Гиллеля и зажег ее. Затем я соображал: железная дверь снаружи, на площадке, ведущая в ателье Савиоли, открывается только с той стороны. Я схватил первый попавшийся крючковатый кусок проволоч- ки, который лежал на столе под моими гравировальными резца- ми. Такие замки легко открываются, стоит только нажать на пружину. А что произойдет потом? Это мог быть только Аарон Вассертрум, - соображал я, - он тут, может быть, роется в ящиках, чтобы найти новые дока- зательства и новые улики. Что пользы, если я ворвусь туда? Я не раздумывал долго: действовать, не думать! Только бы освободиться от этого страшного ожидания утра. И я уже стоял перед железной дверью, нажимал на нее, осто- рожно вставил крючок в замок и слушал. Правильно: там, в ате- лье, осторожный шорох, как будто кто-то выдвигает ящик. В следующее мгновенье замок отскочил. Я оглядел комнату и, хотя в ней было совершенно темно, а моя свечка едва мерцала, я увидел, как человек в длинном чер- ном пальто в ужасе отскочил от письменного стола... Одну секун- ду он не знал, куда деваться, - сделал движение, будто хотел броситься на меня, потом сорвал с головы шляпу и быстро при- крыл ею лицо. ╚Что вам здесь нужно?╩ хотел я крикнуть, но тот предупредил меня. - Пернат! Это вы? Ради Бога! Тушите свечку. - Голос по- казался мне знакомым, но ни в коем случае не принадлежал старьевщику Вассертруму. Я машинально задул свечу. Слабый свет проникал в окно. В комнате было так же полу- темно, как и в моей, и мне пришлось напрячь глаза, прежде чем я различил над пальто исхудавшее лицо студента Харусека. ╚Монах╩, вертелось у меня на языке, и я сразу уразумел вче- рашнее мое видение, в соборе: Х а р у с е к! В о т ч е л о в е к, к к о т о р о м у м н е с л е д у е т о б р а т и т ь с я! Я снова услышал слова, произнесенные им когда-то, в дождливый день под воротами: ╚Аарон Вассертрум узнает, что можно отравленными, не- видимыми иглами прокалывать стены. Как раз в тот день, когда он захочет погубить доктора Савиоли╩. Имею ли я в лице Харусека союзника? Знает ли он, что слу- чилось? Его пребывание здесь в такое необычное время как бы указывало на это, но я боялся все же поставить вопрос прямо. Он поспешил к окну и взглянул через занавеску вниз, на улицу. Я догадался: он боялся, как бы Вассертрум не заметил моей свечи. - Вы думаете, вероятно, что я вор и роюсь ночью в чужой квартире, майстер Пернат, - начал он нетвердым голосом после долгого молчания,- но клянусь вам... Я тотчас прервал и успокоил его. И чтобы показать ему, что у меня не было никаких подозре- ний относительно него, что я скорее видел в нем союзника, я рас- сказал ему с некоторыми показавшимися мне необходимыми недомолвками, какое отношение я имею к ателье, и что я опа- саюсь, как бы одна близкая мне дама не пала жертвой вымога- тельства со стороны старьевщика. По деликатности, с какою он выслушал меня, не прерывая вопросами, я заключил, что он все отлично знает, хотя, может быть, и не во всех деталях. - Так и есть, - задумчиво сказал он, когда я закончил. - Значит, я не ошибался. Этот негодяй хочет погубить Са- виоли, что ясно. Но очевидно, он еще не собрал достаточного количества материала. Иначе зачем бы он здесь шатался! Вче- ра как раз ╚случайно╩ я шел по Петушьей улице, - пояснил он, видя мое недоумевающее лицо, - и заметил, что Вассертрум, дол- го, как будто бесцельно, бродил внизу у ворот, а потом, думая, что его никто не видит, быстро прошмыгнул в дом. Я пошел за ним и сделал вид, что иду к вам, постучал в вашу дверь. Тут я застал его врасплох, он возился с ключом у железной двери. Разумеет- ся, как только я подошел, он тотчас же отскочил от нее и тоже постучался к вам. Вас, впрочем, по-видимому, не было дома, потому что никто не открыл дверь. Осторожно расспрашивая потом в еврейском квартале, я уз- нал, что некто, кто по описаниям мог быть только Савиоли, имел здесь тайную квартиру. Так как доктор Савиоли тяжело болен, я привел все остальное в связь. - Видите, это все я нашел здесь в ящиках, чтоб, во всяком случае, предупредить Вассертрума, - заключил Харусек, указывая на пачку бумаг на письменном столе, - это все, что я мог найти здесь. Надо думать, что больше бумаг здесь нет. Во всяком случае, я обыскал все ящики и шкафы, насколько это можно было сделать в темноте. Пока он говорил, я обводил глазами комнату и непроизволь- но остановил взгляд на подъемной двери, находившейся в полу. Я смутно помнил, что Цвак как-то однажды рассказывал мне о тайном ходе снизу в ателье. Это была четырехугольная доска с кольцом вместо ручки. - Куда спрятать письма? - продолжал Харусек. - Вы, гос- подин Пернат, и я - мы единственные во всем гетто, которых Вассертрум считает безвредными для себя; почему именно ме- ня - это имеет свои особенные основания. (Я видел, как его лицо исказилось дикой ненавистью, когда он с яростью пробормотал последние слова). А вот вас он считает... - слово ╚сумасшедший╩ он как бы прикрыл искусственным кашлем. Но я угадал, что он хотел сказать. Меня это не задело - сознание, что я должен помочь ╚ей╩, наполнило меня таким счастьем, что всякая обид- чивость исчезла. Мы сошлись на том, чтобы спрятать письма у меня, и перешли в мою комнату. Харусек давно ушел, но я все еще не мог решиться лечь в постель. Мне мешало странное чувство внутреннего недовольст- ва, которое грызло меня. Я чувствовал, что я еще должен что-то сделать, - но что? что? Набросать для студента план того, что должно дальше про- изойти? Этого было мало. Харусек уж проследит за старьевщиком, в этом никаких сомнений не было. Я ужасался, когда думал о ненависти, которою дышали его слова. Что ему собственно сде- лал Вассертрум? Странное внутреннее беспокойство росло во мне и едва не повергло меня в отчаяние. Что-то невидимое, потустороннее зва- ло меня, но я не понимал, что именно. Я казался себе дрессированным жеребцом. Его дергают за уздцы, а он не знает, что он должен проделать, не понимает воли своего господина. Сойти к Шемайе Гиллелю? Все во мне протестовало. Видение монаха, на плечах которого показалась голова Ха- русека, было как бы ответом на мою немую мольбу о совете, было как бы предупреждением не пренебрегать смутными чувст- вами: тайные силы вырастали во мне уже давно, это было не- сомненно; я слишком ясно это сознавал, чтобы даже пытаться отвергнуть это. Чувствовать буквы и читать их не только глазами, создать истолкователя немого языка человеческих инстинктов - вот ключ к тому, чтобы ясным языком говорить с самим собою. ╚Они имеют глаза и не видят, они имеют уши и не слышат╩, - вспомнился мне библейский текст как подтверждение этому. ╚Ключ! ключ! ключ!╩ - механически повторяли мои губы в то время, как разум мой комбинировал эти странные идеи. ╚Ключ, ключ?..╩ - мой взгляд упал на кривую проволоку в моей руке, посредством которой я только что открывал дверь, и острое любопытство охватило меня - узнать, куда ведет четырех- угольная подъемная дверь из ателье. Не долго думая, я вернулся в ателье Савиоли. Потянул ручку подъемной двери, и с трудом мне удалось, наконец, поднять доску. Сначала - только темнота. Затем я увидел узкие круглые ступеньки, сбегающие вниз в глубокую тьму. Я стал спускаться. Долго нащупывал я рукой стены, но им не было конца: углубления, влажные от гнили и от сырости, повороты, углы, изгибы, ходы вперед, направо и налево, обломки старых деревянных дверей, перекрестки, и затем снова ступени, ступени, ступени вверх и вниз. Повсюду спертый, удушливый запах плесени и земли. И все еще ни луча света. Ах, если бы я захватил с собой свечку Гиллеля! Наконец, ровная, гладкая дорога. По хрусту под ногами, я понял, что ступаю по сухому песку. Это мог быть только один из тех бесчисленных ходов, которые как будто без цели и смысла ведут подземным путем к реке. Я не удивлялся: половина города уже с незапамятных времен стоит на таких подземных ходах, жители Праги издавна имели достаточно оснований бояться дневного света. Несмотря на то, что я шел уже целую вечность, по отсутствию малейшего шума над головой я понимал, что все еще нахожусь в пределах еврейского квартала, который на ночь как бы вымирает. Оживленные улицы или площади надо мной дали бы знать о себе отдаленным шумом экипажей. На мгновение меня охватил страх: что, если я не выберусь отсюда? Попаду в яму, расшибусь, сломаю ногу и не смогу идти дальше?! Что будет тогда с ее письмами в моей комнате? Они неизбежно попадут в руки Вассертрума. Мысль о Шемайе Гиллеле, с которым я смутно связывая представление о защитнике и руководителе, незаметно успокоила меня. Из предосторожности все же я пошел медленнее, нащу- пывая путь и держа руку над головой, чтобы нечаянно не стук- нуться, если бы свод стал ниже. Время от времени, потом все чаще и чаще я доставал рукой до верха, и, наконец, свод спустился так низко, что я должен был продолжать путь согнувшись. Вдруг мои руки очутились в пустом пространстве. Я остановился и огляделся. Мне показалось, что с потолка проникает скудный, едва ощу- тимый, луч света. Может быть, здесь кончался спуск в какой-нибудь погреб? Я выпрямился и обеими руками стал ощупывать над голо- вой четырехугольное отверстие, выложенное по краям кирпичом. Постепенно мне удалось различить смутные очертания гори- зонтального креста. Я изловчился, ухватился за его концы, под- тянулся и взлез наверх. Я стоял теперь на кресте и соображал. Очевидно, если меня не обманывает осязание, здесь оканчи- ваются обломки железной винтовой лестницы. Долго, неимоверно долго, нащупывал я, пока не нашел вто- рую ступеньку и не взлез на нее. Всего было восемь ступеней. Одна выше другой на человеческий рост. Странно: лестница упиралась вверху в какую-то горизонтальную настилку, через переплет которой проходил свет, замеченный мною уже внизу. Я нагнулся, как можно ниже, чтобы издали яснее различить направление линий, и, к моему изумлению, увидел, что они образовывали шестиугольник, какой обыкновенно встречается в синагогах. Что бы это могло быть? Вдруг я сообразил: это была подъемная дверь, которая по краям пропускала свет. Деревянная подъемная дверь в виде звезды! Я уперся плечом в доску, поднял ее и тут же очутился в комнате, залитой ярким лунным светом. Комната была небольшая, совершенно пустая, если не счи- тать кучи хлама в углу, - единственное окно было загорожено час- той решеткой. Как старательно ни обыскивал я все стены, ни двери, ни ка- кого-нибудь другого входа, кроме того, которым я только что воспользовался, я отыскать не мог. Решетка окна была усеяна так тесно прутьями, что я не мог просунуть голову. Однако, вот что я увидел: комната находилась приблизительно на высоте третьего этажа, потому что дома на- против были двухэтажные и стояли ниже. Один край улицы внизу был доступен взору, но из-за ослепи- тельного лунного света, бившего прямо в глаза, он казался со- вершенно темным, и я не мог разглядеть деталей. Во всяком случае, эта улица принадлежала к еврейскому кварталу: окна были или заложены кирпичом, или обозначены только карнизами, а лишь в гетто дома так странно обращены друг к другу спиной! Тщетно пытался я сообразить, что это было за странное здание, в котором я очутился. Может быть, это заброшенная боковая башенка греческой церкви? Или эта комната находилась в Староновой синагоге? Но окружавшее не соответствовало этому. Снова осмотрелся я - в комнате ничего, что могло бы дать мне хоть малейший намек на объяснение. Голые стены и потолок, с давно отвалившейся штукатуркой, ни дырочки от гвоздя, ни гвоздя, который бы указывал на то, что когда-то здесь жили люди. Пол был покрыт толстым слоем пыли, как будто десятилетия уже никто не появлялся здесь. Мне было противно разбираться в куче хлама. Она лежала в глубокой темноте, и я не мог различить, из чего она состояла. С виду казалось, что это - тряпье, связанное в узел. Или, может быть, несколько старых, черных чемоданов? Я ткнул ногой, и мне удалось таким образом вытянуть часть хлама к полосе лунного света. Длинная темная лента медленно развертывалась на полу. Светящаяся точка глаза?.. Быть может, металлическая пуговица? Мало-помалу мне стало ясно: рукав странного старомодного покроя торчал из узла. Под ним была маленькая белая шкатулка или что-то в этом роде: она рассыпалась под моей ногой и распалась на множество пластинок с пятнами. Я слегка толкнул ее: один лист вылетел на свет. Картинка? Я наклонился: пагад? То, что мне казалось белой шкатулкой, была колода игральных карт. Я поднял ее. Могло ли быть что-либо комичнее: карты, здесь, в этом заколдованном месте. Так странно, что я не мог не улыбнуться. Легкое чувство страха подкралось ко мне. Я искал какого-нибудь простого объяснения, как могли эти карты очутиться здесь, при этом я механически пересчитал их. Полностью: 78 штук. И уже во время пересчитывания я заметил, карты были словно изо льда. Морозным холодом веяло от них, и, зажав пачку в руке, я уже не мог выпустить ее, так закоченели пальцы. Снова я стал искать естественного объяснения. Легкий костюм, долгое путешествие без пальто и без шляпы по подземным ходам, суровая зимняя ночь, каменные стены, отчаянный мороз, проникавший с лунным светом в окно: довольно странно, что я только теперь начал мерзнуть. До сих пор мешало этому возбуждение, обуявшее меня... Дрожь пробежала по мне, все глубже и глубже она проникала в мое тело. Я чувствовал холод в костях, точно они были холодными металлическими прутьями, к которым примерзло мое тело. Я бегал по комнате, топал ногами, хлопая руками - ничто не помогало. Я крепко стиснул зубы: чтоб не слышать их скрежета. Это смерть, подумал я, она касается холодными руками моего затылка. И, как безумный, я стал бороться с подавляющим сном за- мерзания; мягко и удушливо покрывал он меня, как плащом. Письма в моей комнате, - ее письма! раздался во мне какой- то вопль. Их найдут, если я здесь умру. А она надеется на меня. Моим рукам она доверила свое спасение! - Гиллель! Гибну! Гибну! Помогите! И я кричал в оконную решетку вниз, на пустынную улицу, а оттуда слышалось эхом: ╚Помогите, помогите, помогите!╩ Я бросался на землю и снова вскакивал. Я не смею умереть, не смею! Ради нее, только ради нее! Хотя бы пришлось высекать искры из своих собственных костей, чтобы согреться. Мой взгляд упал на тряпье в углу, я бросился к нему и дро- жащими руками накинул что-то поверх своей одежды. Это был обтрепанный костюм из толстого темного сукна, ста- ромодного, очень странного покроя. От него несло гнилью. Я забился в противоположный угол и чувствовал, как моя ко- жа постепенно согревается. Но страшное ощущение ледяного скелета внутри моего тела не покидало меня. Я сидел без дви- жения, блуждая взором: карта, которую я раньше заметил - па- гад - все еще лежала среди комнаты в полосе лунного света. Я смотрел на нее, не отрываясь. Насколько я мог видеть, она была раскрашена акварелью, неопытной детской рукой, и изображал еврейскую букву ╚алеф╩ в виде человека в старофранконском костюме, с коротко острижен- ной седой острой бородкой, с поднятой левой рукой и опущенной правой. Не имеет ли лицо этого человека странного сходства с моим? - зашевелилось у меня подозрение. Борода так не шла к пагаду... Я подполз к карте и швырнул ее в угол к прочему хламу, чтоб освободиться от мучительной необходимости смотреть на нее. Так лежала она светло-серым, неопределенным пятном, про- свечивая из темноты. Я с трудом заставил себя подумать о том, что бы такое пред- принять для возвращения домой. Ждать утра! Кричать на улицу прохожим, чтобы они при помощи лестницы подали мне свечу или фонарь!.. (у меня появи- лась тяжелая уверенность в том, что без света я не проберусь по бесконечно пересекающимся ходам). Или, если окно слишком высоко, чтоб кто-нибудь с крыши по веревке?.. Господи! - точно молния пронзила меня мысль, - теперь я знаю, где я нахожусь, к о м н а т а б е з в х о д а т о л ь к о с о д н и м р е- ш е т ч а т ы м о к н о м, старинный дом на Старосинагогальной улице, всеми избегаемый. Однажды, много лет тому назад, уже кто-то пытался спуститься по веревке с крыши, чтобы заглянуть в окно - веревка оборвалась и - да: я был в том доме, куда обычно исчезал таинственный Голем!.. Я напрасно боролся с тяжелым ужасом, даже воспоминание о письмах не могло его уменьшить. Он парализовал всякую мысль, и сердце мое стало сжиматься. Быстро шепнул я себе застывавшими губами: ведь это, пожа- луй, ветер так морозно повеял из-за угла. Я повторял себе это все быстрее и быстрее со свистящим дыханием. Но ничто не по- могало. Там это белесоватое пятно... карта... Она разрасталась, захватывая края лунного света, и уползала опять в темноту... звуки, точно падающие капли, не то в мыслях, не то в предчув- ствиях, не то наяву... в пространстве, и вместе с тем где-то в стороне, и все-таки где-то... в тайниках моего сердца и затем опять в комнате... Эти звуки проснулись, точно падает циркуль, но ост- рие его еще в дереве. И снова белесоватое пятно... белесоватое пятно!.. ╚Ведь это карта, жалкая, глупая карта, идиотская иг- ральная карта╩, - кричал я себе... Напрасно... Но вот он... вот он облекается плотью... Пагад... забивается в угол и оттуда смотрит на меня моим собственным лицом. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Долгие часы сидел я здесь, съежившись, неподвижно, в своем углу - закоченевший скелет в чужом истлевшем платье! И он там: он - это я. Молча и неподвижно. Так смотрели мы друг другу в глаза - один жуткое отраже- ние другого. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Видит ли он, как лунный свет лениво и медлительно ползет по полу и, точно стрелка невидимых в беспредельности часов, взбирается по стене и становится все бледнее и бледнее. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я крепко пригвоздил его своим взглядом, и ему не удавалось расплыться в утренних сумерках, несших ему через окно свою помощь. Я держал его крепко. Шаг за шагом отстаивал я мою жизнь, жизнь, которая уже принадлежала не мне. . . . . . . . . . . . . . . . И когда он, делаясь все меньше и меньше в свете утренней зари, снова влез в свою карту, я встал, подошел к нему и сунул его в карман - пагада. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Улица все еще безлюдна и пустынна. Я перерыл угол комнаты, облитой мутным утренним светом: горшок, заржавленная сковородка, истлевшие лохмотья, горлыш- ко от бутылки. Мертвые предметы и все же так странно знако- мые. И стены - на них вырисовывались трещины и выбоины, - где только я все это видел? Я взял в руку колоду карт - мне померещилось: не я ли сам разрисовывал их когда-то? Ребенком? Давно, давно? Это была очень старая колода с еврейскими знаками... Но- мер двенадцатый должен изображать ╚повешенного╩; - пробежало во мне что-то вроде воспоминания. - Головой вниз?.. Руки зало- жены за спину?.. Я стал перелистывать: вот! Он был здесь. Затем снова полусон-полуявь, передо мной встала картина: почерневшее школьное здание, сгорбленное, покосившееся, угрю- мое, дьявольский вертеп с высоко поднятым левым крылом и с правым, вросшим в соседний дом... Нас несколько подростков - где-то всеми покинутый погреб... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Затем я посмотрел на себя и снова сбился с толку: старомод- ный костюм показался мне совсем чужим... Шум проезжавшей телеги испугал меня. Я посмотрел вниз - ни души. Только большая собака стояла на углу неподвижно. Но вот! Наконец! Голоса! Человеческие голоса! Две старухи медленно шли по улице. Я, сколько можно было, высунул голову через решетку и окликнул их. С разинутыми ртами посмотрели они вверх и начали совещаться. Но, увидев меня, они с пронзительным криком бросились 6ежать. ╚Они приняли меня за Голема╩, - сообразил я. Я ожидал, что сбегутся люди, с которыми я мог бы объяс- ниться. Но прошел добрый час, и только с разных сторон осто- рожно посматривали на меня бледные лица и тотчас же исчезали в смертельном ужасе. Ждать, пока через несколько часов, а может быть и завтра, придут полицейские - ставленники государства (как обычно на- зывал их Цвак)? Нет, лучше уж попробую проследить подальше, куда ведут подземные ходы. Может быть, теперь, при дневном свете, сквозь трещины в камнях пробивается вниз хоть сколько-нибудь света? Я стал спускаться по лестнице, шел той дорогой, которой при- шел вчера - по грудам сломанных кирпичей, сквозь завален- ные погреба - набрел на обломки лестницы, и вдруг очутился в сенях... почерневшего школьного здания, только что виденного мною во сне. Тут налетел на меня поток воспоминаний, скамейки, сверху до низу закапанные чернилами, тетради, унылый напев, мальчик, выпускавший майских жуков в класс, учебники с раздавленными между страниц бутербродами, запах апельсиновых корок. Теперь я был уверен: когда-то, мальчиком, я был здесь. Но я не терял времени на размышления и поспешил домой... Первым человеком, которого я встретил на улице, был высо- кий, старый еврей с седыми пейсами. Едва он заметил меня, он закрыл лицо руками и стал, выкрикивая, читать слова еврей- ской молитвы. По-видимому, на его крик выбежало из своих жилищ много народу, потому что позади меня поднялся невообразимый гул. Я обернулся и увидел огромное, шумное скопление смертельно бледных, искаженных ужасом лиц. Я с изумлением перевел глаза на себя и понял: на мне все еще был, поверх моей одежды, странный средневековый костюм, и люди думали, что перед ними ╚Голем╩. Быстро забежал я за угол в ворота и сорвал с себя истлев- шие лохмотья. Но тотчас же толпа, с поднятыми палками, с криком пронес- лась мимо меня. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . X СВЕТ Несколько раз в течение дня я стучался к Гиллелю, - я не находил себе покоя: я должен был поговорить с ним и спросить, что означали все эти необыкновенные события,- но его все не было дома. Его дочь сейчас же даст мне знать, как только он вернется из еврейской ратуши. Странная девушка, между прочим, эта Мириам! Тип, какого я еще никогда не встречал. Красота такая особенная, что с первого взгляда ее нельзя уловить; красота, от которой немеешь, когда взглянешь на нее, она пробуждает необъяснимое чувство легкой робости. По закону пропорций, затерявшемуся в глубине веков, было создано это лицо, соображал я, воссоздавая его перед собой с закрытыми глазами. И я думал о том, какой бы камень мне выбрать, чтобы выре- зать на нем камею и при этом сохранить художественность выра- жения, но затруднения возникали в простых внешних деталях, в черно-синем отблеске волос и глаз, не сравнимых ни с чем... Как же тут врезать в камею неземную тонкость лица, весь его духов- ный облик, не впадая в тупоумное стремление к сходству соглас- но требованиям теоретического канона. Только мозаикой можно добиться этого, ясно понял я - но какой избрать материал? Целую жизнь пришлось бы искать подходящего... Куда же девался Гиллель? Я тосковал по нему, как по старому любимому другу. Поразительно, как сроднился я с ним в несколько дней. А ведь, собственно говоря, я только раз в жизни с ним говорил. Да, вот в чем дело: необходимо получше припрятать письма, ее письма, чтобы быть спокойнее, если бы мне опять пришлось надолго отлучиться из дому. Я вынул их из ящика: в шкатулке будет вернее. Из кучи писем выпала фотография. Я не хотел смотреть, но было уже поздно. В бархате на обнаженных плечах - такая, какой я видел ее в первый раз, когда она вбежала ко мне в комнату из ателье Савиоли, взглянула она мне в глаза. Безумная боль сверлила меня. Я прочел, не понимая слов, надпись на карточке и имя: ╚Твоя Ангелина╩. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ангелина!!! Как только я произнес это имя, завеса, отделявшая от меня годы юности, разорвалась сверху донизу. Мне казалось, что я не вынесу скорби. Я ломал себе пальцы, стонал, кусал себе руки, только бы снова исчезнуть. - Господи, только бы жить в летаргическом сне, как до сих пор! - умолял я. Боль переполняла меня, разливалась по мне. Я ощущал ее во рту, странной сладостью, как кровь... Ангелина!!.... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Имя это кружилось в крови и переходило в какую-то невы- носимо призрачную ласку. Невероятного усилия стоило мне прийти в себя и заставить себя, скрежеща зубами, смотреть на портрет, пока я его не одолел. Пока не одолел! Как сегодня ночью игральную карту. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Наконец: шаги! Мужские шаги. Он пришел! Я в восторге бросился к двери и распахнул ее. Перед ней стоял Шемайя Гиллель, а за ним - я упрекнул себя в том, что был этим раздосадован, - с розовыми щечками и с круглыми детскими глазами, стоял старый Цвак. - Я с радостью вижу, что вы вполне здоровы, майстер Пер- нат, - начал Гиллель. Холодное ╚Вы╩? Мороз. Пронизывающий, мертвящий мороз водворился вдруг в комнате. Оглушенный, я только наполовину слышал слова, которыми, задыхаясь от возбуждения, Цвак засыпал меня. - Вы знаете, что Голем появился снова? Только что мне рас- сказывали о нем, вы еще не знаете, Пернат? Весь еврейский квартал взбудоражен. Фрисландер сам видел его, Голема. И, как всегда, это опять началось с убийства. - (Я насторожился - ╚убийства╩?). Цвак теребил меня: - Вы ничего не знаете об этом, Пернат? На всех улицах расклеено воззвание полиции: толстый Цоттман, масон, ну, словом, я говорю про директора страхового обще- ства, убит... Лойза... тут в доме уже арестован. Рыжая Рози- на бесследно пропала... Голем... Голем... тут волосы встанут дыбом. Я ничего не ответил и смотрел в глаза Гиллелю: почему он так пристально глядел на меня? Сдержанная улыбка заиграла вдруг в уголках его губ. Я понял. Она относилась ко мне. Броситься бы ему на шею. Вне себя от восторга, я без толку бегал по комнате. Что бы ему принести? Стаканы? Бутылку бургундского? (У меня была только одна). Сигары? Наконец, я нашел слова: - Отчего же вы не садитесь!? - Быстро подал я стулья обо- им друзьям... Цвак начал сердиться: - Почему вы все улыбаетесь, Гиллель? Вы не верите, что Голем появился. Кажется, вообще вы не верите в Голема?! - Я бы не поверил в него, если бы он даже предстал пере- до мной в этой комнате, - спокойно ответил Гиллель, бросая взгляд на меня. (Я понял двусмысленность его слов.) Цвак в изумлении поставил стакан с вином: - Свидетельство сотни людей для вас, Гиллель, ничего не значит? Но подождите, Гиллель, запомните мои слова: убийство за убийством пойдут теперь в еврейском городе! Я знаю это. За Големом всегда такая страшная свита событий. - Совпадение одинаковых событий не заключает в себе ниче- го чудесного, - возразил Гиллель. Он говорил, расхаживая, по- дошел к окну и посмотрел вниз на лоток старьевщика. - Когда веет теплый ветер, это чувствуют и корни, и сладкие корни и ядо- витые. - Цвак весело подмигнул мне и кивнул головой в сторо- ну Гиллеля. - Если бы только рабби захотел, он бы рассказал нам такие вещи, что у нас волосы стали бы дыбом, - вполголоса заметил он. Шемайя обернулся. - Я не рабби, хотя и мог бы называть себя этим именем. Я только ничтожный архивариус ратуши и веду регистрацию жи- вых и мертвых. Тайный смысл был в этих словах, почувствовал я. И марио- неточный актер, казалось, бессознательно понял это, - он за молчал и некоторое время никто из нас не произнес ни слова... - Послушайте, рабби, простите, я хотел сказать: господин Гиллель, - снова заговорил Цвак через несколько минут, и го- лос его звучал необычайно серьезно. - Я уже давно хотел кой о чем спросить вас. Вы мне не отвечайте, если не хотите или не можете... Шемайя подошел к столу и начал играть стаканом вина - он не пил; может быть, ему запрещал это еврейский закон. - Спрашивайте спокойно, господин Цвак. - Знаете ли вы что-нибудь о еврейском тайном учении, о Каббале, Гиллель? - Очень мало. - Я слышал, что существует источник, по которому можно изучить Каббалу: ╚Зогар╩... - Да, Зогар - Книга Сияния. - Видите, вот оно, - вырвалось у Цвака, - ведь это вопию- щая несправедливость, что книга, которая содержит, по-види- мому, ключи к пониманию Библии и к блаженству... Гиллель перебил его: - Только несколько ключей... - Хорошо, пусть, пусть несколько ключей. И вот эта книга, из-за ее высокой цены и редкости, доступна только богатым. Имеется лишь один единственный экземпляр, да и то в лондонском музее, как мне рассказывали? При этом она написана по-халдейски, по-арамейски, по-еврейски - и Бог еще знает, на каких других языках! Ну, имел ли я когда-нибудь в жизни возможность изучить эти языки или съездить в Лондон? - А вы дейстнительно горячо и сильно стремились к этому? - спросил Гиллель с легкой усмешкой. - Откровенно говоря, нет, - ответил Цвак, несколько сму- тившись. - Тогда вы не должны жаловаться, - сухо сказал Гиллель. - К т о н е л о в и т з н а н и я к а ж д ы м а т о м о м с в о- е г о с у щ е с т в а, как задыхающийся - воздух, тот не может уразуметь тайн Господних. ╚Должна же быть еще книга, в которой не несколько ключей, а все ключи к загадкам иного мира╩, - пронеслось у меня в го- лове, причем рукой я все время машинально теребил пагада, ко- торый лежал еще у меня в кармане; но не успел еще я облечь свою мысль в слова, как Цвак ее уже выразил. У Гиллеля снова появилась улыбка сфинкса: - К а ж д ы й в о п р о с, рождающийся в человеке, получает свой ответ в то мгновение, когда он поставлен его духом. - Вы понимаете, что он хочет этим сказать? - обратился ко мне Цвак. Я ничего не ответил и затаил дыхание, чтоб не пропустить ни одного слова Гиллеля. Шемайя продолжал. - Вся жизнь не что иное, как ряд вопросов, принявших форму и несущих в себе зародыши ответов, и ряд ответов, чреватых новыми вопросами. Кто видит в ней нечто другое, тот глуп. Цвак ударил кулаком по столу. - Ну да, вопросы, которые каждый раз звучат по-новому, и ответы, которые каждый понимает по-своему. - Именно так, - ласково сказал Гиллель - Лечить всех людей из одной ложки - это привилегия врачей. Вопрошающий получает тот ответ, к о т о р ы й е м у н у ж е н, и н а ч е л ю д и н е ш л и б ы п о п у т я м с в о и х с т р е м л е н и й. Вы думаете, что наши еврейские книги просто по прихоти написаны только согласными буквами? Каждый должен д л я с а м о г о с е- б я подыскать к ним тайные гласные, которые открывают только ему одному п о н я т н ы й с м ы с л - иначе живое слово обратилось бы в мертвую догму. Марионеточный актер горячо оборонялся. - Это, рабби, только слова, слова. Пусть меня назовут ╚pagad ultimо╩, если я тут хоть что-нибудь пойму. ╚Пагад!!╩ Это слово ударило в меня молнией. Я едва не упал со стула от страха. Гиллель не смотрел на меня. - ╚Pagad ultimо?╩ Кто знает, не зовут ли вас в действитель- ности так, господин Цвак, - точно издали донеслись до меня слова Гиллеля. - Не следует никогда быть слишком уверенным в своем деле. Кстати, вот вы заговорили о картах: господин Цвак, вы играете в тарок? - В тарок? Разумеется. С детских лет. - В таком случае меня удивляет, как вы спрашиваете о кни- ге, в которой заключена вся Каббала, если вы сами тысячу раз держали ее в руках. - Я? Держал в руках? - Цвак схватился за голову. - Да, да, вы. Вам никогда не приходило в голову, что в колоде тарочной игры 22 козыря - ровно столько, сколько букв в еврейском алфавите? Да и в наших богемских картах не достаточно разве явно символических фигур: дурак, смерть, черт, страшный суд? Уж слишком, милый друг, вы хотите, чтоб жизнь кричала вам на ухо ответы. Вы, конечно, можете не знать, что ╚tarok╩ или ╚tarot╩ значит то же самое, что еврейское ╚Tora╩ - закон, или древнеегипетское ╚tarut╩ - вопрошаемый, или архаическое зендское ╚tarisk╩ - ╚я требую ответа╩. Но ученые должны были бы это знать, прежде чем утверждать, что тарок появился в эпоху Карла Шес- того. И точно так же, как пагад является первой картой в колоде, так и человек - первая фигура в своей собственной книжке с картинками, свой собственный двойник: еврейская буква ╚алеф╩, воспроизводящая форму человека, указывает одной рукой на не- бо, другой вниз, это значит: то, что наверху, то и внизу, то, что внизу, то и наверху. Поэтому я и сказал раньше: кто знает, дей- ствительно ли вас зовут Цвак, а не ╚пагад╩. Не протестуйте против этого. (Гиллель пристально посмот- рел на меня, и я понял, что за его словами открывается бездна все новых смыслов.) Не протестуйте против этого, господин Цвак. Тут можно попасть в темные проходы, откуда еще никто без та- лисмана не вышел. Существует предание, что однажды три че- ловека спустились в царство тьмы, один сошел с ума, другой ослеп, и только третий, Рабби-бен-Акиба, вернулся невредимым и рассказал, что он встретил самого себя. Вы скажете, что мно- гие, например, Гете, в с т р е ч а л и с а м и х с е б я, обычно на мосту или вообще на какой-нибудь перекладине, переброшенной с одного берега на другой, смотрели сами себе в глаза и не поме- шались. Но это была только игра собственного сознания, а не настоящий двойник: не то, что называют ╚дыхание костей╩, ╚habal garmin╩*, о котором сказано: ╚к а к н е т л е н н ы м о н с о- ш е л в м о г и л у, в к о с т я х, т а к и в о с с т а н е т о н в д е н ь п о с л е д н е г о с у д а╩. (Взгляд Гиллеля впивался все глубже в мои глаза.) Наши бабушки говорят о нем: ╚Он живет высоко над землей в к о м н а т е б е з д в е р е й с о д н и м т о л ь к о о к н о м, через которое невозможно столко- ваться с людьми. Кто сможет справиться с ним и... облагородить его, тот будет в мире с самим собой...╩ Что же касается, в заключение, тарока, то вы знаете не хуже меня, что у каждого из игроков карты выпадают по-иному, но тот, кто правильно использует козыри, тот выиграет партию. Но пойдемте, господин Цвак! Пойдемте, не то вы выпьете все вино майстера Перната, и для него самого ничего не останется... ХI НУЖДА За моим окном бушевала снежная вьюга. Полками проноси- лись снежные звездочки-солдатики в белых пушистых плащах, один за другим, все мимо, целые минуты все в том же направле- нии, словно в панике убегая от исключительно жестокого против- ника. Но вдруг прекращали они свое бегство, впадали в ярость по непонятным причинам, снова уносились назад, но сверху и снизу окружали их свежие вражеские армии, и все вместе превра- щались в безнадежный вихрь. Казалось мне, что уже месяцы прошли после этих столь не- давних и столь странных событий, и не будь ежедневных, новых пестрых слухов о Големе, постоянно меня волновавших, я мог бы в минуты сомнений заподоэрить, не сделался ли я жертвой како- го-нибудь душевного помрачения. Из пестрых арабесок, что рисовали вокруг меня события, вы- ступало в кричащих красках все то, что рассказал мне Цвак о загадочном убийстве, так называемого, ╚масона╩. Причастность рябого Лойзы к этому делу представлялась мне неправдоподобной, хотя я не мог освободиться от смутного подо- зрения: почти непосредственно вслед за тем, как в ту ночь Про- копу послышался страшный крик из водостока, мы встретили юношу у Лойзичек. Да, в сущности, и не было никаких оснований считать крик из- под земли, только, вероятно, померещившийся мне, криком о помощи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Снежный вихрь ослепил меня, и все заплясало передо мной. Я снова направил свое внимание на камею: лежавшую передо мною восковую модель, которую я вылепил с лица Мириам луч- ше всего было перенести на голубоватый, блестящий лунный ка- мень. Я обрадовался: это было счастьем, что среди моих запасов нашелся такой подходящий материал. Глубоко черные жилки ро- говой оболочки придавали камню подходящий отблеск, а очерта- ния были таковы, как будто природа сама пожелала навеки за- крепить тонкий профиль Мириам. Сперва я хотел вырезать из него камею с египетским богом Озирисом и с видением Гермафродита из книги ╚Ibbur╩, так ис- ключительно мне памятной, - к этому толкало меня влечение ху- дожника. Но постепенно, едва я касался камня резцом, я замечал в нем такое сходство с дочерью Шемайи Гиллеля, что я решил отказаться от первоначального намерения... Книга ╚Ibbur╩!! В волнении отодвинул я резец... Непостижимо, сколько про- изошло в моей жизни на протяжении такого короткого промежут- ка времени. Точно внезапно перенесенвый в необозримую пусты- ню, почувствовал я сразу глубокое, неимоверное одиночество, от- делявшее меня от людей. Мог ли я с кем бы то ни было из друзей, кроме Гиллеля, го- ворить о том, что я пережил? Хотя в тихие часы последних ночей ко мне вернулось воспо- минание о невыразимой жажде чудесного, лежащего по ту сторо- ну бренного мира, о жажде чудесного, терзавшей меня с самого раннего детства - однако, исполнение моей мечты налетело на ме- ня с внезапностью бури и яростно заглушило ликующий крик моей души. Я пугался минуты, когда приду в себя и почувствую все слу- чившееся в его жгучей реальности, как настоящее. Только бы не сейчас! Сперва испытать наслаждение видеть, как нисходит на меня невыразимое сияние. Это было в моей власти! Надо было только войти в спальню, Открыть шкатулку, где лежала книга ╚Ibbur╩, подарок невиди- мого существа. Давно ли коснулась ее моя рука, когда я клал туда письма Ангелины?! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Снаружи слышится смутный гул, порывы ветра сбрасывают с крыш накопившиеся там снежные глыбы. Потом глубокая тиши- на, снежный покров мостовой заглушает все звуки. Я хотел было продолжать работу, но вдруг - звон металли- ческих подков внизу, на улице, с летящими из-под них искрами. Открыть окно, чтобы посмотреть, было невозможно: мороз- ные объятия льда скрепляли его края твердым цементом, и стек- ла до половины были занесены снегом. Я видел только, что Ха- русек, по-видимому, мирно стоял со старьевщиком Вассертрумом. Не вели ли они между собой беседу? Я видел, как на их лицах обозначилось изумление, как оно росло, и как они безмолвно уста- вились, очевидно, в экипаж, только что прокативший мимо. Это муж Ангелины! - мелькнуло у меня в голове. Не могла же это быть она сама. В своем экипаже появиться здесь, на Пе- тушьей улице, у всех на глазах - это было бы подлинным безу- мием. Но что сказать ее мужу, если это он, и если он станет за- давать мне вопросы? Отрицать, конечно, отрицать. Я поспешно стал сопоставлять возможности: это мог быть только ее муж; он получил анонимное письмо от Вассертрума о том, что она была здесь на свидании. Она же выдумала какую- нибудь отговорку, например, она заказала у меня камею или что- нибудь в этом роде... Вдруг яростный стук в дверь - и передо мной Ангелина. Она не могла произнести ни слова, но по выражению ее лица я понял все: ей больше незачем было скрываться. Песенка спета. Но что-то во мне протестовало против такого предположения, мне не хотелось поверить, что я обманулся в своей надежде ей помочь. Я подвел ее к креслу. Молча гладил ее волосы, и она в изне- можении, как ребенок, спрятала голову у меня на груди. Мы слушали треск горевших дров в печке и смотрели, как красный отблеск на полу появлялся и угасал... появлялся и уга- сал... появлялся и угасал... ╚А где сердечко из коралла?..╩ - звучало во мне. Я встрепе- нулся: где я? Сколько времени она уже сидит здесь? И я стал расспрашивать ее - осторожно, тихо, совсем тихо, чтобы не взволновать ее, чтоб не коснуться терзавшей ее раны. Отрывками я разузнал все, что мне нужно было, и все это сложилось во мне, как мозаика. - Ваш муж знает?.. - Нет, еще нет, он уехал. Так что стоит вопрос о жизни Савиоли - Харусек правильно разгадал. И именно потому, что дело касалось жизни Савиоли, а не ее, она была здесь. Она больше не думает скрывать что бы то ни было, решил я. Вассертрум был еще раз у Савиоли. Угрозами и силой добрал- ся до его постели. - А дальше, дальше! Чего он хотел от него? Чего он хотел. Она наполовину угадала, наполовину узнала: он хотел, чтобы... он хотел, чтобы доктор Савиоли покончил с собой. Она знала причину дикой, бессмысленной ненависти Вассерт- рума: доктор Савиоли когда-то довел до самоубийства его сына, окулиста Вассори. Молнией мелькнула мысль: сбежать вниз, выдать все старь- евщику, сказать ему, что удар нанес Харусек, исподтишка, а не Савиоли, который был только орудием.... ╚Предательство! Преда- тельство!╩ - шумело у меня в мозгу. - ╚Ты хочешь обрушить месть этого негодяя на бедного чахоточного Харусека, который хотел помочь тебе и ей╩. Меня разрывало на части. Затем спо- койная, холодная, как лед, мысль, продиктовала мне решение: ╚Дурак! Все, ведь, в твоих руках. Стоит только взять напильник, там на столе, сбежать вниз и всадить его старьевщику в горло, так, чтобы конец его вышел сзади у затылка╩. Из сердца рвался вопль благодарственной молитвы Богу... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я снова спрашивал: - А доктор Савиоли? Он, несомненно, наложит на себя руки, если она не спасет его. Сестры милосердия не спускают с него глаз, впрыснули ему морфий, но он может вдруг очнуться - может быть, как раз вот теперь, и... и... нет, нет, нет, она должна идти, не должна больше те- рять ни секунды. Она напишет мужу, признается во всем - пусть он заберет у нее ребенка, но зато будет спасен Савиоли. Этим она вырвет из рук Вассертрума его единственное имеющееся у него оружие, которым он угрожает. Она сама должна раскрыть тайну, прежде чем тот предаст ее. - Этого вы не сделаете, Ангелина! - вскрикнул я и подумал о напильнике. Больше ничего я не мог выговорить от восторжен- ной уверенности в своем могуществе. Ангелина намеревалась уйти; я настойчиво удерживал ее. - Еще одно только. Подумайте: неужели ваш муж поверит старьевщику так, на слово? - У него есть доказательства, по-видимому, мои письма, мо- жет быть, и портрет - все, что было в письменном столе здесь, в ателье. Письма? Портрет? Письменный стол? - я уже не соображал, что я делаю. Я прижал Ангелину к своей груди и целовал ее. В губы, в лоб, в глаза. Ее светлые волосы закрыли мне лицо золотой вуалью. Затем я взял ее за тонкие руки и в торопливых выражениях рассказал ей, что один смертельный враг Вассертрума, бедный студент-чех извлек из стола все, что там было, все это находится у меня в полной сохранности. Она бросилась мне на шею, смеясь и рыдая. Поцеловала меня. Бросилась к двери. Вернулась и снова поцеловала меня. Затем исчезла. Я стоял, как оглушенный, и все еще чувствовал на лице ды- хание ее уст. Я услышал шум колес по мостовой и бешеный галоп копыт. через минуту все стало тихо. Как в гробу. И во мне тоже. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вдруг у меня за спиной скрипнула дверь - и в комнате стоял Харусек. - Простите, господин Пернат, я долго стучался, но вы, по- видимому, не слышали. Я молча кивнул головой. - Надеюсь, вы не думаете, что я помирился с Вассертрумом, хотя вы видели, как я с ним недавно разговаривал? - (по на- смешливой улыбке Харусека, я понял, что это только злая шут- ка). - Вы должны знать: счастье улыбается мне, майстер Пернат, эта каналья начинает ко мне привязываться. Странная это вещь - голос крови, - тихо прибавил он как бы про себя. Я не понял, что он хотел этим сказать, и подумал, что мне что-то послышалось. Только что испытанное волнение еще дро- жало во мне. - Он хотел подарить мне пальто, - громко продолжал Ха- русек. - Я, конечно, с благодарностью отказался. С меня хватит и собственной кожи... Кроме того, он навязывал мне деньги. ╚Вы приняли?!╩ - едва не вырвалось у меня, но я быстро прикусил язык. На щеках студента появились круглые красные пятна. - Это, разумеется, я принял. У меня помутилось в голове. - При-няли?- пробормотал я. - Я никогда не думал, что человек может испытать такую совершенную радость! - (Харусек остановился на минуту и скор- чил гримасу). - Разве это не высокое наслаждение видеть, как в мироздании заботливо и мудро распоряжаются попечительные пер- сты Провидения? (Он говорил, как пастор, побрякивая деньгами в кармане). Воистину я считаю высоким долгом вознести на вер- шины благородства Сокровище, вверенное мне милостивой ру- кой. Что он - пьян? Или помешался? Вдруг Харусек переменил тон. - Какая дьявольская ирония в том, что Вассертрум сам за- платил за свое лекарство. Вы не согласны? Я стал смутно подозревать, что скрывается за словами Хару- сека, и мне сделалось жутко от его лихорадочных глаз. - Впрочем, оставим это пока, майетер Пернат. Закончим пока текущие дела. Эта дама ведь - о н а? Как это ей пришло в голову открыто приехать сюда? Я рассказал Харусеку, что случилось. - Вассертрум, безусловно, не располагает никакими улика- ми, - радостно перебил он меня, - иначе он не стал бы сегодня утром снова шарить в ателье. Странно, что вы не слышали это- го. Целый час он был там наверху. Я удивился, откуда он все так точно знает, и не скрыл этого от него. - Разрешите? - он взял со стола папироску, закурил и стал объяснять. - Видите ли, если вы сейчас откроете дверь, то сквоз- ной ветер, дующий в коридоре, понесет туда табачный дым. Это, пожалуй, единственный закон природы, в точности известный гос- подину Вассертруму. На всякий случай он в стене ателье, выхо- дящей на улицу, - вы знаете ведь, что дом принадлежит ему, - сделал маленькую незаметную отдушину, что-то вроде вентиля- ции, а там красный флажок. Когда кто-нибудь входит или выхо- дит из комнаты, открывает дверь, Вассертрум видит это снизу по колебанию лоскутка. Разумеется, знаю об этом и я, - сухо про- должал Харусек, - когда мне нужно, я отлично могу наблюдать за этим из погреба напротив, где милостивая судьба благосклон- но отвела мне помещение. Милая шутка с вентиляцией, хотя и выдумка достойного патриарха, но и мне уже известна несколь- ко лет. - Какая у вас должна быть нечеловеческая ненависть к не- му, что вы так караулите каждый его шаг! И к тому же издавна, как вы говорите, - сказал я. - Ненависть?- Харусек судорожно улыбнулся.- Ненависть? Ненависть, этого недостаточно. Слово, которое могло бы выра- зить мое чувство к нему, надо еще придумать. Да и ненавижу я по существу не его. Я ненавижу его кровь. Вы понимаете? Я, как дикий зверь, чую малейшую каплю такой крови в любом чело- веке... А это, - он заскрежетал зубами, - это иногда случается в гетто. - От возбуждения он был не в состоянии говорить дальше, он подбежал к окну и посмотрел вниз. Я слышал, как он подавил приступ кашля. Мы оба некоторое время молчали. - Да что это такое? - вдруг встрепенулся он и поманил меня окну. - Скорей! Нет ли у вас бинокля или чего-нибудь в этом роде? Мы осторожно из-за занавески смотрели вниз. Глухонемой Яромир стоял у входа в лавочку старьевщика и предлагал, насколько мы могли понять из его жестов, Вассертру- му купить какой-то маленький блестящий предмет, который он, как бы пряча, держал в руках. Вассертрум набросился на него, как ястреб, и унес вещицу в свою берлогу. Потом он снова появился смертельно бледный и схватил Яро- мира за ворот; завязалась жестокая борьба. Вдруг Вассертрум выпустил его и как будто задумался. Он ожесточенно грыз свою заячью губу. Бросил испытующий взгляд на нас и дружественно увлек Яромира в свою лавку. Мы ждали добрых четверть часа; они, по-видимому, никак не могли заключить сделки. Наконец, глухонемой с довольной миной вышел оттуда и пошел своею дорогой. - Что вы скажете на это? - спросил я. - Как будто ничего особенного. Очевидно, несчастный мальчик обращал в деньги ка- кую-нибудь выпрошенную вещь. Студент ничего не ответил и молча вернулся к столу. Очевидно, и он не придал большого значения происшествию; после паузы он продолжал. - Да. Так я сказал, что ненавижу его к р о в ь. Остановите меня, майстер Пернат, если я снова начну горячиться. Я хочу ос- таваться хладнокровным. Я не должен так расточать лучшие свои чувства. А то потом меня берет отрезвление. Человек с чувством стыда должен говорить спокойно, не с пафосом, как проститутка, или - или поэт. С тех пор, как мир стоит, никому бы не пришло в голову ╚ломать руки╩ от горя, если бы актеры не присвоили этому жесту такого пластического характера. Я понял, что он намеренно говорит о чем попало, чтобы успо- коиться. Это, однако, ему не удавалось. Он нервно бегал по комнате, хватал в руки всевозможные вещи и рассеянно снова ставил их на свое место. Затем вдруг он снова оказался в разгаре своих рассуждений. - Малейшее непроизвольное движение выдает мне в челове- ке эту кровь. Я знаю детей, похожих на него; они считаются его детьми, но они совсем другой породы. Здесь я не могу обмануться. Долгие годы я не знал, что доктор Вассори его сын, но я, так сказать, чуял это. Еще маленьким мальчиком, не подозревая того, какое отно- шение имеет ко мне Вассертрум, - его испытующие глаза на мгновение остановились на мне, - и у меня уже был этот дар. Меня топтали ногами, меня били, на моем теле не осталось мес- та, которое не знало бы, что такое ноющая боль, морили меня голодом и жаждой до того, что я, почти обезумев, стал грызть землю, но никогда я не мог ненавидеть моих мучителей. Я просто н е м о г. Во мне не было места для ненависти. Вы понимаете? И все же мое существование было насквозь пропитано ею. Никогда Вассертрум не сделал мне ничего дурного, это зна- чит, что он никогда не бил и даже не ругал, когда я мальчишкой шатался здесь: я знаю это отлично, однако, кипевшие во мне жажда мести и бешенство были направлены целиком на него. Только на него! Замечательно, что я тем не менее даже ребенком не выки- нул против него ни одной злой штуки. Когда другие делали это, я отходил в сторону. Но я мог часами стоять в воротах и, спря- тавшись за дверью, не сводя глаз, смотреть на него сквозь ще- ли, пока я не ослеп от необъяснимой ярости. Тогда, вероятно, и пробудилось во мне то ясновидеине, кото- рое рождается у меня всякий раз, как я прихожу в соприкоснове- ние с людьми, даже с предметами, имеющими с ним связь. Тог- да-то, по-видимому, бессознательно, я до тонкости изучил все его движения: его манеру носить костюм, брать вещи, кашлять, пить и тысячу других черточек. Все это настолько въелось мне в душу, что я по первому взгляду, и совершенно безошибочно, мо- гу во всем различить следы его личности. Впоследствии это обратилось почти в манию: я отбрасывал невинные вещи, только потому, что меня мучила мысль: его рука, может быть, коснулась их, - другие, наоборот, становились мне дороги, я любил их, как друзей, желавших ему зла. Харусек замолчал па минуту, я видел, как он бессмысленно смотрел в пространство. Его пальцы механически вертели напиль- ник, лежавший на столе. - Когда потом, благодаря нескольким сострадательным учи- телям, я начал изучать медицину и философию, начал вообще учиться мыслить, я мало-помалу понял, что такое ненависть. Так глубоко ненавидеть, как я, мы можем только то, что я в- л я е т с я ч а с т ь ю н а с с а м и х. И когда я постепенно, шаг за шагом, узнал все: кем была моя мать... и... и кто она теперь, - если, если она еще вообще жива, когда я узнал, что собственное мое тело, - тут он отвер- нулся, чтоб я не видел его лица, - полно е г о мерзкой кровью - ну, да, Пернат, почему бы вам не знать этого: о н м о й о т е ц! - тогда я понял, ясно, где корень всего... Иногда я вижу таинст- венный смысл в том, что я чахоточный и кашляю кровью: мое те- ло отвращается от всего, что исходит от него и выбрасывает все это с омерзением. Часто ненависть моя сопровождала меня и в моих сновиде- ниях, тешила меня картинами всевозможных мук, предназначен- ных для него. Но я прогонял все эти образы: они оставляли меня неудовлет- воренным. Когда я думаю о самом себе и с удивлением вижу, что в мире нет никого и ничего, что бы я был в состоянии ненавидеть, или к чему я мог бы просто почувствовать антипатию, - кроме н е г о и его крови, меня охватывает отвратительное чувство: я мог бы стать порядочным человеком. Но, к счастью, это не так. Я вам сказал уже: во мне больше нет места ни для чего. Не подумайте только, что меня ожесточила печальная судьба (том, что он сделал с моей матерью, я узнал только спустя много лет). Я пережил один радостный день, который оставля- ет за собой все, что вообще доступно человеку. Я не знаю, известно ли вам, что такое искреннее, подлинное, пламенное бла- гочестие. Я тоже не испытывал его до тех пор. Но вот, в тот день, когда Вассори покончил с собой, я стоял у лавки и видел, как о н принял известие. Он должен был отнестись к этому известию ту- по, как не искушенный игрою жизни человек. Целый час стоял он безучастно, подняв слегка над зубами свою кроваво-красную заячью губу... так... так... весь точно собранный внутрь... тут я почувствовал веяние архангельских крыл. Вы знаете черную икону Божьей Матери в церкви? Перед ней я пал на колени, и райская мгла окутала мою душу. Харусек стоял с мечтательными большими глазами, полными слез, и, глядя на него, я вспомнил слова Гиллеля о непостижи- мости темного пути, которым идут братья, обреченные смерти. Харусек продолжал. - Внешние обстоятельства, которые ╚создали╩ мою нена- висть, если могут считаться оправданием ее в глазах профессио- нальных судей, вероятно, вас не заинтересуют: факты кажутся верстовыми столбами, но в сущности выеденного яйца не стоят. Они - только назойливое хлопанье пробок от шампанского, лишь дуракам кажущееся самым существенным в пирушке. Вассертрум всеми инфернальными средствами, которыми рас- полагают подобные люди, заставил мою мать подчиниться его воле, - а может быть, и гораздо хуже того. А потом, - ну, да, - а потом он продал ее в дом терпимости... это не трудно, если быть в дружеских отношениях с полицейскими комиссарами, - но не потому, что она надоела ему, о нет! Я знаю тайные изгибы его сердца. Он продал ее в тот день, когда с ужасом убедился в том, как горячо он любил ее. Такие, как он, поступают как будто бы нелепо, но всегда одинаково. В нем пробуждается любостяжание всякий раз, как кто-нибудь приходит и покупает какую-нибудь вещь в его лавочке, хотя бы за высокую цену: он чувствует толь- ко необходимость отдать эту вещь. Понятие ╚иметь╩ для него са- мое дорогое, и если бы он был в состоянии создать для себя идеал, то это было бы отвлеченное понятие ╚обладания╩. Вот и тут это выросло в нем до гигантских размеров, до вер- шины тревоги: не быть больше уверенным в самом себе, не что- нибудь х о т е т ь дать во имя любви, а быть обязанным дать, подозревать в себе присутствие чего-то невидимого, что заключи- ло в оковы волю или то, что он считает волей. Это было нача- лом. То, что последовало за этим, произошло автоматически. Так щука должна механически, хочет или не хочет - схватить блестящий предмет, мимо которого она проплывает. Продажа моей матери была для Вассертрума естественным следствием. Она дала удовлетворение всему, что оставалось от его дремлющих чувств: жажда денег и и з в р а щ е н н о й р а- д о с т и с а м о и с т я з а н и я . . . Простите, майстер Пернат, - голос Харусека зазвучал вдруг так твердо и сухо, что я испугался, - простите, что я до ужаса рассудительно говорю об этом. Но когда посещаешь университет и имеешь дело с такой массою книг, не- вольно путаешься в выражениях. В угоду ему я заставил себя улыбнуться, но внутри себя я отлично понимал, что он борется со слезами. Как-нибудь я должен помочь ему, рассуждал я - по меньшей мере, попытаться облегчить его тяжелую нужду, насколько это в моих силах. Я незаметно вынул из комода последнюю остав- шуюся у меня бумажку в сто гульденов и спрятал ее в кар- ман. - Когда вам будет лучше житься, и вы будете практикующим врачом, вы узнаете, что такое спокойствие, господин Харусек, - сказал я, чтобы придать разговору более успокоительное направление. - Скоро ваш докторский экзамен? - Очень скоро. Я обязан сделать это для моих благодете- лей. Смысла в этом никакого, потому что дни мои сочтены. Я хотел сделать обычное возражение, что он смотрит слишком мрачно на дело, но он с улыбкой отстранил мою попытку. - Это самое лучшее. Не велико удовольствие подражать комедиантам врачебного искусства и, в конце концов, добыть се- бе дворянский титул в качестве дипломированного отравителя ко- лодцев. С другой стороны, - продолжал он с желчным юмором, - жаль, что мне придется прекратить благословенную работу в гет- то. - Он взялся за шляпу. - Но я не буду вам мешать больше. Или поговорить еще по делу Савиоли? Мне кажется, не стоит. Во всяком случае, дайте мне знать, если у вас будут какие-либо новости. Лучше всего повесьте здесь у окна зеркало, как знак, что я должен зайти к вам. Ко мне в погреб вы не заходите ни в коем случае. Иначе Вассертрум сразу заподозрит, что у нас какие-то общие дела. Мне, между прочим, очень интересно было бы знать, что он пред- примет, узнав что у вас побывала дама. Скажите ему, что она приносила вам драгоценную вещь для починки, а если он будет приставать, оборвите разговор. Мне все не удавалось подсунуть Харусеку кредитный билет. Я взял с окна воск для модели и сказал ему: - Пойдемте, я про- вожу вас по лестнице, Гиллель ждет меня, - солгал я. Он удивился. - Вы подружились с ним? - Немного. Вы знаете его?.. Или, может быть, вы, - я неволь- но улыбнулся, - не доверяете и ему? - Боже сохрани! - Почему вы это так решительно говорите? Харусек приостановился в раздумье. - Сам не знаю, почему, тут что-нибудь бессознательное: каж- дый раз, когда я встречаю его на улице, мне хочется сойти с тротуара и броситься на колени, как перед священником, несущим святые дары. Видите ли, майстер Пернат, это человек, который каждым своим атомом являет полную противоположность Вассертруму. В христианском квартале, так плохо всегда осведомленном, он слывет скупцом и тайным миллионером; однако, он чрезвычайно беден. Я переспросил с испугом: - Беден? - Да, возможно, что еще беднее меня. Слово ╚взять╩, я ду- маю, он знает только по книгам. А когда он первого числа возвра- щается из ратуши, его обступают нищие евреи, зная, что он лю- бому из них сунет в руку все свое скудное жалование, чтоб через два дня вместе со своей дочерью начать голодать. Старая талму- дическая легенда утверждает, что из двенадцати колен, десять проклятых, а два святых. Если это так, то в нем два святых коле- на, а в Вассертруме все десять остальных, вместе взятых. Вы никогда не замечали, как Вассертрум меняется в лице, когда он встречается с Гиллелем? Это, скажу вам, очень интересно! Види- те ли, т а к а я кровь н е д о п у с к а е т смешения, дети явились бы на свет мертворожденными. И это в предположении, что матери не умерли бы от ужаса до их рождения. Гиллель, между прочим, единственный, кого Вассертрум остерегается, он бежит от него, как от огня. Вероятно, потому, что Гиллель олицетворяет для него что-то непостижимое и непонятное. Может быть, он подозре- вает в нем и каббалиста. Мы спускались по лестнице. - А вы думаете, что теперь существуют еще каббалисты и что, вообще, Каббала что-нибудь представляет собой? - спросил я, напряженно ожидая ответа, но он, по-видимому, не слышал во- проса. Я повторил его. Он быстро отвернулся и указал на дверь, сколоченную из кры- шек от ящиков. - У вас тут новые соседи, бедная еврейская семья: сумас- шедший музыкант Нафталий Шафранек с дочерью, зятем и вну- ками. Когда становится темно и Нафталий остается один с ма- ленькими девочками, его охватывает безумие: он привязывает их за руки друг к другу, чтобы они не убежали, загоняет их в старый курятник и обучает их, как он говорит, ╚пению╩, чтобы они могли со временем зарабатывать себе на жизнь. Он обучает их сумасб- роднейшим песенкам с немецким текстом, всяким обрывкам, удер- жанным его смутной памятью, прусским победным гимнам и мно- гому другому в этом роде. Действительно, из-за двери раздавались тихие звуки стран- ной музыки. Смычок выводил необычайно высоко и все в одном тоне мотив уличной песенки, и два тоненьких, как ниточка, дет- ких голоска подпевали: Фрау Пик, Фрау Гок, Фрау Кло-но-тарщ, Вместе стояли, Мирно болтали...╩ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Это было в равной степени безумно и комично, и я не мог удержаться от громкого смеха. - Зять Шафранека, - жена его продает стаканами огуреч- ный рассол школьникам на базаре, - бегает целый день по кон- торам, - раздраженно продолжал Харусек, - и выпрашивает ста- рые почтовые марки. Затем он их разбирает и, если находит та- кие, на которых штемпель стоит только с краю, он кладет их одна на другую и разрезает. Чистые половинки он склеивает и продает марки за новые. Сперва дело его процветало и давало иногда чуть ли не целый гульден в день, но в конце концов, об этом узнали крупные еврейские промышленники в Праге - и сами занялись тем же. Они снимают сливки. - Вы бы помогали нуждающимся, Харусек, если бы вы име- ли деньги? - быстро спросил я. Мы стояли у двери Гиллеля, и я постучался. - Неужели вы считаете меня таким дурным, что сомневае- тесь в этом? - изумленно ответил он. Шаги Мириам приближались, но я выжидал, пока она коснет- ся ручки двери, и быстро сунул кредитный билет ему в карман. - Нет, господин Харусек, я вас не считаю таким, но в ы д о л ж н ы б ы л и б ы м е н я считать таким, если бы я не сделал этого. Прежде чем он успел что-нибудь сказать, я пожал ему руку и затворил за собой дверь. Здороваясь с Мириам, я прислуши- вался к тому, что он будет делать. Он секунду постоял, затем тихо зарыдал и стал медленно спускаться по лестнице осторожными шагами. Как человек, кото- рый должен держаться за перила. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я в первый раз был днем у Гиллеля в комнате. В ней не было никаких украшений, как в тюрьме. Тщательно вычищенный и посыпанный белым песком пол. Никакой мебели, кроме двух стульев, стола и комода. Деревянные полки справа и слева по стенам. Мириам села против меня у стола, и я принялся за восковую модель. - Нужно иметь лицо перед собой, чтобы найти сходство? - робко спросила Мириам, только для того, чтобы нарушить мол- чание. Мы старались не встречаться взглядами. Она не знала, куда девать свои глаза, мучась стыдом за жалкую обстановку, а у меня горели щеки от раскаяния, что я ни разу не позаботился узнать, чем живет она и ее отец. Но что-нибудь надо было ответить! - Не столько, чтобы уловить сходство, сколько для того, что- бы судить о том, верен ли внутренний образ. - Произнося эти слова, я чувствовал, какой фальшью звучали они. - Долгие годы я слепо следовал ложному принципу, будто необходимо изучать внешнюю природу для того, чтобы творить художественное произведение. Только в ту ночь, когда Гиллель разбудил меня, во мне открылось внутреннее зрение: истинное созерцание с закрытыми глазами, исчезающее, как только они открываются, - вот дар, которым хвалятся все художники, но в действительности недоступный и одному из целого миллиона. Как решился я говорить о возможности проверять непогре- шимое суждение внутреннего зрения грубыми средствами глаз! Мириам, по-видимому, думала то же самое, судя по удивлен- ному выражению ее лица. - Вы не должны понимать этого так буквально, - пытался я поправиться. Она с большим внимание следила, как я водил грифелем. - Должно быть, очень трудно перенести это потом в совер- шенной точности на камею. - Это механическая работа, или близкая к тому... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Вы покажете мне камею, когда она будет готова? - спро- сила она. - Она и предназначена для вас, Мириам. - Нет, нет, этого не надо... это... это... - я видел, как дрог- нули ее руки. - Даже такой мелочи вы не хотите принять от меня? - быст- ро перебил я ее. - Я бы хотел позволить себе сделать для вас большее. Она быстро отвернула лицо. Что я сказал! Я, очевидно, глубоко обидел ее. Это прозву- чало намеком на ее бедность. Мог ли я исправить это? Не сделаю ли я еще хуже? Я попытался. - Выслушайте меня спокойно, Мириам. Прошу вас об этом. Я так обязан вашему отцу, - вы представить себе этого не мо- жете. Она неуверенно посмотрела на меня - очевидно не поняла. - Да, да, бесконечно многим. Больше, чем жизнью. - За то, что он вам тогда помог, когда вы были в обморо- ке? Это ведь так понятно. Я чувствовал: она не знает, какие нити связывают меня с ее отцом. Я осторожно нащупывал, до каких пределов я могу идти, не выдавая секрета ее отца. - Я думаю, что духовная помощь важнее материальной. Я ра- зумею помощь, вытекающую из духовного влияния одного чело- века на другого. Вы понимаете, что я хочу сказать этим, Мири- ам? Можно излечить человека не только физически, Мириам, но и духовно. - И это?.. - Да, и это ваш отец сделал со мной, - я схватил ее за ру- ку. - Неужели вы не понимаете, что у меня должна быть потреб- ность доставить какую-нибудь радость, если не ему, то по край- ней мере близкому ему человеку? Имейте только хоть немного доверия ко мне! Неужели у вас нет никакого желания, которое я мог бы выполнить? Она покачала головой. - Вы думаете, я чувствую себя несчастной? - О, нет! Но, может быть, у вас бывают заботы, от которых я мог бы освободить вас? Вы обязаны. Вы слышите? Вы обязаны разрешить мне разделить их с вами! Ведь вы живете здесь оба в темной затерянной улице. Вы, конечно, должны. Ведь вы так еще молоды, Мириам, и... - Вы ведь тоже живете здесь, господин Пернат, - переби- ла она, улыбаясь. - Что вас приковывает к этому дому? Я остановился. Да, да, это верно. Почему я собственно жил здесь? Я не мог себе объяснить этого. ╚Что приковывает тебя к этому дому?╩ - бессознательно повторял я. Я не мог придумать никакого объяснения и на мгновение забыл, где я нахожусь. Тут вдруг я очутился где-то высоко... в каком-то саду... в волшеб- ном аромате цветущей бузины... взглянул вниз на город... - Я дотронулась до раны. Я вам сделала больно? - издалека донесся до меня голос Мириам. Она наклонилась надо мной и с беспокойной пытливостью смотрела мне в лицо. Очевидно, я долго сидел неподвижно, если так встревожил ее. На миг что-то заколебалось во мне, и вдруг вырвалось не- удержимо, переполняя меня; я раскрыл Мириам всю мою душу. Я рассказал ей, как старому близкому другу, с которым жил всю жизнь, от которого нет никаких тайн, все, что со мной было, каким образом из слов Цвака я узнал, что когда-то сходил с ума, потерял память прошлого, как в последнее время все чаще и чаще во мне встают образы, корни которых гнездятся в далеких днях прошлого, - как я боюсь момента, когда вдруг все объяснится и растерзает мою душу. Только то, что я считал связанным с ее отцом, мои переживания в подземном лабиринте и все последующее, я скрыл от нее. Она тесно прижалась ко мне и слушала, затаив дыхание, с глубоким участием, доставлявшим мне невыразимое наслаждение. Наконец-то я нашел человека, которому я могу излить свою душу, когда одиночество слишком давит меня. Правда, был здесь еще и Гиллель, но мне он казался заоблачным существом, прихо- дящим и исчезающим, как свет, неуловимый для меня. Я сказал это ей, и она поняла меня. Он представлялся таким же и ей, хотя и был ее отцом. Он любил ее бесконечно, и она отвечала ему тем же чувст- вом... и все-таки между ними - какая-то стеклянная стена, - призналась она мне. - Стена, которую я пробить не могу. С тех пор, как я себя номню, всегда было так. Когда я ребенком виде- ла его во сне склонившимся над моей кроваткой, он всегда был в облачении первосвященника, на груди золотая доска Моисея с двенадцатью камнями, от висков исходили голубые светящиеся лучи. Я думаю, что его любовь такова, что она может пережить смерть, и слишком велика, чтоб мы могли понять ее. Это говори- ла и моя мать, когда мы тайком беседовали о нем. - Она вдруг встрепенулась и задрожала всем телом. Я хотел вскочить, но она удержала меня. - Не беспокойтесь, это ничего. Просто вспомни- лось. Когда мама умерла, - только я одна знаю, как он любил ее (я была тогда маленькой девочкой), - я думала, что не вынесу скорби. Я побежала к нему, вцепилась в его сюртук и хотела кричать, но не могла, потому что я вся оцепенела - и - и тут... у меня мороз пробегает по коже, когда я думаю об этом... он с улыбкой посмотрел на меня, поцеловал в лоб и провел рукой по моим глазам... И с этого мгновения, до сих пор, мучительная тоска по матери исчезла. Я не могла пролить ни слезинки, когда ее хоронили. Сияющей дланью божьей казалось мне солнце, стоявшее в небе, и я не понимала, почему люди плачут. Отец шел за гробом рядом со мной, и всякий раз, как я поднимала к нему глаза, он тихо улыбался, и я чувствовала, какой ужас пробегал по толпе, замечавшей это. - И вы счастливы, Мириам? Вполне счастливы? Вам не кажется ужасным сознание, что ваш отец - существо, которое переросло все человечество? - тихо спросил я. Мириам радостно покачала головой. - Я живу, как в блаженном сне. Когда вы у меня раньше спросили, господин Пернат, не имею ли я забот, и почему мы здесь живем, мне хотелось смеяться. Разве природа прекрасна? Ну, вот, деревья зеленые, небо синее, но все это кажется мне гораздо более прекрасным, когда я закрываю глаза. Так нужно ли мне сидеть на лугу, чтобы видеть это?.. А немножко нужды.. и... и голода? Это бесконечно возмещается надеждой и ожиданием. - Ожиданием? - удивленно спросил я. - Ожиданием чуда. Знакомо ли вам это? Нет? Тогда вы сов- сем, совсем бедный человек. Так мало людей это знают?! Видите ли, потому-то я никуда не хожу и ни с кем не встречаюсь. У ме- ня было когда-то несколько подруг - евреек, конечно, как я, но мы никак не могли сговориться, - они меня не понимали, а я их. Когда я говорила о чудесах, они сперва думали, что я шучу; по- том, когда увидели, как это для меня важно, и что я понимаю под чудесами не то, что немецкие ученые в очках называют естест- венным произрастанием трав и тому подобным, но что-то совсем противоположное, они готовы были считать меня сумасшедшей; но этому, однако, противоречило то, что я ловко рассуждала, знала толк в еврейском и арамейском языках, могла читать ╚таргумим╩ и ╚мидрашим╩(1), и многое другое. В конце концов, они нашли слово, которое вообще ничего не выражает: они назвали меня ╚сумасбродной╩. Я пыталась им объяснить, что для меня в Библии, как и в других священных книгах, самое значительное, существенней- шее - чудо, и только чудо, а не предписания морали и этики. Эти предписания являются скрытыми путями к чуду. Но они возража- ли мне лишь общими местами, боясь откровенно признаться, что на почве религии они верят только тому, что могло бы содержать- ся и в уложении гражданских законов. Стоило им только услы- шать слово ╚чудо╩, как им уже становилось не по себе. Они теряют почву под ногами, - говорили они. Как будто бы есть что-нибудь более прекрасное, чем потерять почву под ногами! ╚Этот мир существует только для того, чтобы мы думали о его гибели, - говорил отец, - тогда, только тогда начнется дей- ствительная жизнь╩. Я не знаю, что он подразумевал под словом ╚жизнь╩, но я чувствую иногда, что будет день, когда я как бы ╚проснусь╩. Хотя и не могу себе представить, в каком состоянии. И этому, думается мне, должны предшествовать чудеса. ╚Ты пережила уже какое-нибудь чудо, что ты постоянно ждешь его?╩ - часто спрашивали меня подруги, и когда я говорила, что нет, они радовались и имели вид победителей. Скажите, господин Пернат, в ы могли бы понять такие души? О том, что я все же переживала чудеса, хоть и маленькие, совсем маленькие... - гла- за Мириам загорелись огоньками, - я им рассказывать не хо- тела... Я слышал, как ее голос захлебнулся в слезах радости. ___________________________________________________________________ (1) Старинные еврейские комментарии к Ветхому Завету. ___________________________________________________________________ - Но вы поймете меня: часто, неделями, даже месяцами, - Мириам говорила совсем тихо, - мы жили только чудом. Когда в доме не оставалось даже хлеба - ни кусочка, я всегда знала: вот наступил час! И я сидела и ждала, пока у меня не замирало дыхание от сердцебиения. И... и тогда меня внезапно куда-то тянуло, я сбегала вниз, пробегала взад и вперед по улице - так быстро, как только могла, чтобы успеть вернуться домой до при- хода отца... И... и каждый раз я находила деньги. Один раз боль- ше, другой меньше, но всегда столько, что я могла купить самое необходимое. Часто гульден лежал посреди улицы, я издали виде- ла его блеск, а люди наступали на него, проходили мимо и не за- мечали. Это делало меня порою настолько самоуверенной, что я даже не сходила вниз, а, как ребенок, искала здесь в кухне на полу, не упал ли с неба хлеб или деньги. У меня в голове мелькнула мысль, которой я не мог не улыб- нуться. Она заметила. - Не смейтесь, господин Пернат, - произнесла она умоляю- щим голосом, - верьте мне, я знаю, что эти чудеса будут умно- жаться и что когда-нибудь они... Я успокоил ее: - Я не смеюсь, Мириам. Как вы могли это подумать. Я бесконечно счастлив, что вы не такая, как другие, которые ищут за каждым явлением обычной причины и недоволь- ны (мы в таких случаях говорим: слава Богу), если случится что-нибудь необычное. Она протянула мне руку. - И не правда ли, вы никогда больше не скажете, господин Пернат, что вы хотите мне или нам помочь? Теперь, когда вы зна- ете, что сделав это, вы отняли бы у меня возможность пережить чудо? Я обещал ей. Но мысленно сделал оговорку. Открылась дверь, и вошел Гиллель. Мириам обняла его, и он поздоровался со мной. Тепло и дру- жески, но опять холодное ╚вы╩. Казалось, он устал или встревожен. Или я ошибался? Может быть, это показалось мне оттого, что в комнате было полутемно. - Вы, наверное, пришли, чтоб спросить у меня совета, - начал он, когда Мириам оставила нас одних, - относительно дела той дамы?.. Удивившись, я хотел перебить его. Но он не дал мне это сде- лать. - Я знаю это от студента Харусека. Я остановил его на улице, мне показалось, что он сильно изменился. Он мне все рас- сказал. От переполненного сердца. И то, что вы дали ему де- нег. - Гиллель смотрел на меня пронизывающим взглядом и странно как-то подчеркивал каждое слово, но я не понял, чего он добивался. - Конечно, это прольет с неба несколько капель счастья... и... и... в... данном случае, это не повредит, но... - он на секунду задумался, - но иногда этим создается тяжелое страдание и для себя и для других. Вовсе не так легко оказывать помощь, как вы думаете, милый друг. Так было бы очень легко спасти мир. Вы не согласны? - А вы разве не подаете нищим? И часто - все, что у вас имеется, Гиллель? - спросил я. Он, улыбаясь, покачал головой. - Мне кажется, что вы вдруг сделались талмудистом, вы стали отвечать вопросом на вопрос. Так трудно спорить... Он остановился, как будто ожидая возражения, но я снова не понял, к чему собственно он клонит. - Впрочем, вернемся к теме, - продолжал он, изменив тон, - я не думаю, чтобы той, о ком вы хлопочете, этой даме - грозила непосредственная опасность. Предоставьте событиям идти своим чередом. Хотя и говорят, что ╚умный╩ забегает вперед, но умнее тот, кажется мне, кто выжидает и готов ко всему. Может быть, случиться, что Аарон Вассертрум и столкнется со мной - инициа- тива должна исходить от него, я не сделаю ни шагу, он должен прийти сюда. К вам ли или ко мне, это безразлично. Тогда я с ним буду говорить: его дело будет решить, следовать ли моему совету или нет. Я умываю руки. Я робко пытался прочесть что-нибудь на его лице. Так холодно и так странно угрожающе он никогда еще не говорил. Но в этих черных глубоких глазах зияла бездна. ╚Точно стеклянная стена между ним и нами╩, - вспомнились мне слова Мириам. Мне оставалось только без слов пожать ему руку и уйти. Он проводил меня до двери, и когда я поднялся по лестнице и обернулся, я увидел, что он все еще стоит и дружески кивает мне головой. Совсем как человек, который желал бы сказать еще что-нибудь, но не может. ___________________________________________________________________ Густав Майринк. Голем. end of file 1 of 2 ___________________________________________________________________ This text is a copy of of Gustav Meyrink's "Golem" translated into Russian by D.L.Vygodsky (1990). Scanned, proofed, and corrected by Anna Rumshisky (c) 1999. NOTES ON PAPER TO E-TEXT CONVERSION: For the most part, I preserved the translation's peculiarities, correcting only the most obvious punctuation errors, misspelings, and miswordings. There are a few places that still appear to be really awkward or incorrect translation. These will be corrected in the near future. THANKS: My sincere thanks to Serge Winitzki for additional proofreading and also for his remarks on the difference between the German original and Russian translation. Also, special thanks to Anna Shubina and Sergei Bratus for providing the book from which the text was scanned. Please send any additional corrections or remarks to library@arum.freeservers.com - A.R.